Казалось, что достаточно одного только малейшего, но неожиданного звука — и нервы всех этих десятков тысяч людей не выдержат...
Сергей Рождественцев, стоявший со своей ротой недалеко от центра поля, где приготовлен был аналой для предстоявшего молебствия, просто задыхался от волнения. Юноше всё казалось, что смотр для него не пройдёт благополучно. То кепка будто жала ему голову, то с ужасом поглядывал он на свои загрязнившиеся во время перехода по полю сапоги. Рядом он видел такие же, как он думал и у него, обледеневшие от волнения лица товарищей. С удивлением он посматривал на Коралова, сохранявшего свою обычную беспечную весёлость. Сергею казалось странным, как можно улыбаться и смеяться в такие мгновения; он не мог понять настроения своего приятеля и сожителя, когда человек становится сам не свой, как говорится. Зато Коралов понял, в каком волнении Рождественцев, и, подкравшись к нему, тихонько ударил его по плечу.
— Чего это ты, миленький! — шепнул он. — Капитан скомандовал «вольно», а ты всё фронт держишь? Подтянись, не то и в самом деле не выдержишь смотра...
Ласковый голос товарища как будто несколько рассеял овладевшее было Сергеем настроение. Он ободрился, встряхнулся и стал быстро приходить в себя. Сосед его по фронту, солдатик по фамилии Фирсов, поспешил помочь «барчуку». Делал он это с очевидными участием и лаской. Рождественцев ободрился совсем и даже стал внутренне посмеиваться над самим собой.
— Нервы! Разнервничался! А ещё солдат! — тихо шептал он. — Что же потом-то будет?
— А что, баринок, и взаправду сегодня войну объявят? — спросил Рождественцева Фирсов, оттерев грязь с его шинели.
— Сегодня! Непременно сегодня! — ответил тот. — Кто это вам, Фирсов, сказал, что не объявят?
— А в городе все говорят, что сегодня только смотр нам. А войну — потом... Все так твердят.
Действительно, в Кишинёве почему-то все были уверены, что в день смотра войск объявления войны официально не последует. Было известно, что Государь тотчас после смотра войск на границе у Прута проследует в Москву. Ожидалось, что манифест о войне будет обнародован именно в «сердце России»... Кишинёв для этого огромному большинству представлялся слишком мелким пунктом, и прибытие Государя объясняли как желание его увидеть войска, на долю которых выпадала завидная честь первыми начать кампанию.
— Государь изволил проехать в собор, — пронеслось с быстротой телеграммы известие. — Там встреча была ему со святой водой, — сейчас же пришли и разнеслись новые подробности. — Преосвященный Павел слово говорил...
— Скоро и здесь Государь будет! — слышался всюду шёпот. — Подтянись, подправься!..
Решительный, грозный момент всё близился.
День, пасмурный сначала, стал проясняться. Погода заметно улучшалась. Тучи разошлись, и из-за них появилось солнце. Было довольно холодно, но этого никто не замечал; и то уже была радость, что ожидание дождя не оправдалось...
На утрамбованную площадку около аналоя уже стали собираться находившиеся в Кишинёве придворные чины, духовенство и высокопоставленные лица.
— Едут! Едут!.. Преосвященный Павел едет! — раздались вдруг голоса. — Государь с главнокомандующим! За ними — свита, великие князья...
Зашумел, заволновался, закипел было человеческий муравейник.
— Сми-и-и-рно! — пронеслась громовая команда; и люди, и даже кони под всадниками, повинуясь этому оклику, словно в статуи обратились; все замерли без движения.
Па поле показалась коляска. Государь ехал в ней с главнокомандующим. Позади коляски скакали конвойные; и за ними уже — вся свита...
Дивную картину представляло в эти мгновения Скаковое поле. Серой лентой вытянулась пехота; на солнце сверкали бесчисленные штыки, переливаясь всевозможными оттенками стали. За пехотой, словно за лесом каким, высились пики улан, драгун, казаков; реяли флажки на пиках; словно хоругви за крестным ходом, стояли неподвижно штандарты. На другом конце поля буквально бесчисленные толпы народа тоже замерли в напряжённом ожидании. Посередине же его, на площадке у аналоя, сверкали парчовые ризы духовенства, готовившегося к началу молебствия. Преосвященный Павел уже облачился и ожидал, пока Государь кончит объезд войск.
Император объезжал обе линии по фронту, ласково здороваясь с полками. «Ура!», похожее на громовые раскаты, покрывало царское приветствие. Это было не обычное смотровое «ура!»; в нём слышались неподдельные восторг и одушевление, охватившие эту живую массу, завладевшие всеми сердцами. Казалось, все эти тысячи людей в последние мгновения слились в одно целое и мощным своим криком открывали перед Державным Вождём душу.
Окончив объезд фронта, Государь отъехал на середину поля, к аналою, и сошёл на землю. Вслед за ним спешилась и вся его свита. В этот момент выступил вперёд преосвященный Павел и вскрыл на глазах у всех находившийся у него в руках запечатанный пакет. Барабаны ударили «на молитву», и лишь только пророкотали они, тысячи голов обнажились разом по команде...
Великий, торжественный миг наступил. Гробовое молчание воцарилось среди десятков тысяч собранных здесь и собравшихся сюда людей. Отчётливо, во всеуслышанье, ясным голосом читал преосвященный, обратившись лицом к войскам, манифест о вступлении российских войск в пределы Турции.
«Всем нашим любезным верноподданным, — гласил сей государственный акт, — известно то живое участие, которое мы всегда принимали в судьбах угнетённого христианского населения Турции. Желание улучшить и обеспечить положение его разделял с нами и весь русский народ, ныне выражающий готовность свою на новые жертвы для облегчения участи христиан Балканского полуострова.
Кровь и достояние наших верноподданных были всегда нам дороги. Всё царствование наше свидетельствует о постоянной заботливости нашей сохранять России благословения мира. Эта заботливость оставалась нам присуща в виду печальных событий, совершавшихся в Герцеговине, Боснии и Болгарии. Мы первоначально положили себе целью достигнуть улучшений в положении восточных христиан путём мирных переговоров и соглашения с союзными и дружественными нам великими европейскими державами. Мы не переставали стремиться в продолжение двух лет к тому, чтобы склонить Порту к преобразованиям, которые могли бы оградить христиан Боснии, Герцеговины и Болгарии от произвола местных властей. Совершение этих преобразований всецело истекало из прежних обстоятельств, торжественно принятых Портой перед лицом всей Европы. Усилия наши, поддержанные совокупными дипломатическими настояниями других правительств, не привели, однако, к желаемой цели. Порта оказалась непреклонной в своём решительном отказе от всякого действительного обеспечения безопасности своих христианских подданных и отвергла постановления Константинопольской конференции. Желая испытать для убеждения Порты всевозможные способы соглашения, мы предложили другим кабинетам составить особый протокол с внесением в оный самых существенных постановлений Константинопольской конференции и пригласить турецкое правительство присоединиться к этому международному акту, выражающему крайний предел наших миролюбивых настояний. Но ожидания наши не оправдались; Порта не вняла единодушному желанию христианской Европы и не присоединилась к положенным в протокол заключениям.
