Кавалерийские трубы заиграли «поход», и медленно в развёрнутом фронте, стройно и плавно пошли мимо Императора и его свиты эскадроны собственного Его Величества конвоя. За ними без музыки, под один только рокот барабанов, сверкая на солнце стальной щетиной штыков, вольным шагом прошли волынцы, минцы, подольцы и житомирцы. За житомирцами в стройном порядке следовал «сюрприз царю» — два только что сформированных батальона болгарских добровольцев. За ними следовали ряжцы-драгуны, чугуевцы-уланы и изюмские гусары; далее громыхали колёсами орудий артиллерийские батареи.
Стройно проходили мимо Государя часть за частью. Царское «спасибо» встречало каждую из них, и громкое восторженное «рады стараться» было ответом на него. Государь любовался своими дружинами, представшими перед ним в таком порядке, которого трудно и ожидать было... За болгарских добровольцев он изволил выразить свои одобрение и благодарность генералу Столетову.
Во время церемониального марша каждый в рядах думал лишь о том, чтобы выдержать строй, не испортить фронта, но никогда уже после до конца своей жизни не мог забыть Рождественцев той минуты, когда после смотра Государь объезжал все части, прощаясь с ними. Все эти люди словно обезумели от восторга, увидав среди самих себя своего монарха.
— Прощайте, до свиданья! — говорил Государь. — Возвращайтесь скорее со славой, поддержите честь русского оружия и да хранит вас Всевышний!
Глаза Императора были влажны от слёз. Тяжёлое душевное волнение ясно отражалось на его лице. Какое бремя принимал он на себя, поднимая эту войну! Чувствовалось, что видит Государь всю тягость своего подвига, и глубоко-глубоко угнетает его мысль, что по его слову эти тысячи человеческих существ, а за ними ещё десятки и сотни тысяч идут умирать, неся сами в то же время смерть и разрушение. И казалось, что только одни эти бесконечные выражения неподдельного восторга несколько облегчают душевный гнёт царя, убеждая его и в любви, и в непоколебимой преданности всех этих русских людей.
— Да хранит вас Всевышний!
Государь произнёс эти слова среди сбившихся в одну толпу солдат. «Ура!», которое и гром небесный могло бы заглушить, вырвалось из тысяч уст. Солдаты, офицеры всей своей массой ринулись к царю и окружили его. Шапки высоко полетели в воздух. Потрясая над головами штыками, саблями, ревела вся эта живая масса своё «ура!».
— За братий! За святое дело! — слышалось в этом несмолчном хаосе звуков.
Взрослые, видавшие всякие виды люди плакали навзрыд. Рождественцев очутился в объятиях Фирсова, лобызавшего его сквозь градом катившиеся слёзы. Сергей отвечал ему своими поцелуями. Вдруг он увидел перед собой орошённое слезами лицо капитана Солонина, обнимавшего плакавшего навзрыд Коралова. Ему не показалось ничего необычайного в том, что офицер обнимает простого рядового, — столь силён был овладевший всеми порыв. Рождественцев только вырвался из объятий Фирсова и, размахивая высоко над головой своей кепкой, закричал что было сил:
— Ура! За веру Христову! За свободу братьев-славян!..
— Ура! Ура! Ура! — загремело в ответ ему со всех сторон.
Среди грома криков послышался кавалерийский марш. Прямо со смотра выступала в поход вся 11-я кавалерийская дивизия.
Великая освободительная война началась...
Всюду читали и умилялись приказом августейшего главнокомандующего, объявленным по всем войскам в день прочтения манифеста.
«Сотни лет тяготеет иго турецкое над христианами, братьями нашими, — говорилось в этом приказе. — Горька их неволя! Всё, что дорого человеку: святая вера Христова, честное имя, потом и кровью добытое добро — всё поругано, осквернено неверными.
Не выдержали несчастные — восстали против угнетателей, и вот уже два года льётся кровь христианская; города и сёла выжжены; имущество разграблено; население иных мест поголовно вырезано.
Все представления монарха нашего и иностранных правительств об улучшении быта христиан остались безуспешными.
Мера долготерпения царя-освободителя истощилась...
Последнее царское слово сказано.
Война Турции объявлена...
Войска вверенной мне армии! Нам выпала доля исполнить волю царскую и святой завет предков наших.
Не для завоеваний идём мы, а на защиту поруганных и угнетённых братьев наших и на защиту веры Христовой.
Итак, вперёд! Дело наше свято и с нами Бог.
Я уверен, что каждый — от генерала до рядового — исполнит свой долг и не посрамит имени русского. Да будет и ныне оно так же грозно, как и в былые годы. Да не остановят нас ни преграды, ни труды и лишения, ни стойкость врага. Мирные же жители, к какой бы вере и к какому бы народу они ни принадлежали, равно как и их добро, да будут для вас неприкосновенны. Ничто не должно быть взято безвозмездно, никто не должен позволять себе произвола.
В этом отношении я требую от всех и каждого самого строгого порядка и дисциплины — в коих наша сила, залог успеха, честь нашего имени.
Напоминаю войскам, что, по переходе границы нашей, мы вступаем в издревле дружественную нам Румынию, за освобождение которой пролито немало русской крови. Я уверен, что там мы встретим то же гостеприимство, как и предки и отцы наши.
Я требую, чтобы за то все чины платили им — братьям и друзьям нашим — полной дружбой, охраной их порядков и помощью против турок; а когда потребуется — то и защищали их дома так же, как и свои собственные...»
Наизусть вытверживался тогда этот приказ; он воспламенял, воодушевлял, подвигал на великие трудности и лишения...
Словно волны живые, разлилась русская армия по Румынии...
Государь оставался в Кишинёве до 19 апреля и уехал только в ночь на 20 число.
— Ещё раз благодарю вас, господа, за службу, — говорил он, расставаясь с провожавшими его. — Вы вполне оправдали мои ожидания. С вами я не прощаюсь, а говорю лишь — до скорого свидания! Теперь поеду в Одессу, Киев, Москву и Петербург. Затем вернусь, чтобы делить с вами радость и горе. Да поможет вам Бог! До свиданья!
III
ПЕРВЫЕ ШАГИ
ловно валы разбушевавшегося в грозную бурю моря, раскатывались по Румынии после 12 апреля отряды русской армии. Торопились скорее достигнуть левого берега великой славянской реки, на который всё собирались перейти турки, чтобы надвигавшейся грозной силе поставить со своей стороны живую преграду.
Но турки только «всё собирались», а от сборов до дела у них оказалось далеко.
Султан Абдул-Гамид издал пространный, витиевато составленный манифест; в нём было много слов и цветистых выражений, но чувствовалось, что красноречие оратора прикрывает в этом манифесте невольную робость. Решительности, уверенности в правоте своего дела не замечалось. Были слова, были угрозы, но как все они далеки от дела!
