Молчание.
– А что вы при этом чувствовали?
– Ничего, – сказал Бор. – Я ничего не чувствовал в последующие несколько лет. Кроме дикой паники при мысли о том, что могу оказаться в схожей ситуации и снова дать маху. Как я уже говорил, с мотивацией у меня все было в порядке. Просто в голове что-то не срабатывало. Или же, напротив, работало слишком хорошо. И я решил продвигаться по линии руководителей, а не исполнителей; мне казалось, я лучше приспособлен для такой деятельности. И это правда.
– Значит, вы ничего не чувствовали?
– Нет. Только эти приступы паники. И поскольку они были единственной альтернативой отсутствию чувств, мне это казалось нормальным.
– Comfortably Numb
[51].
– Что?
– Простите. Продолжайте.
– Когда мне в первый раз указали на то, что у меня имеются симптомы ПТСР – сонливость, раздражительность, учащенное сердцебиение, – я не особо расстроился. Все в спецназе знали о ПТСР, однако всерьез его не воспринимали, считали полной ерундой, которой подвержены лишь слабаки. Нет, прямо вслух никто так не заявлял, но вы же знаете, как самоуверенны спецназовцы, которые гордятся, что у них в крови выше уровень нейропептида Y и все такое прочее.
Мадсен кивнул. Проводились исследования, результаты которых подтверждали, что способ отбора в войска специального назначения оставлял за бортом всех тех, у кого был средний или низкий уровень нейропептида Y, нейромедиатора, понижающего уровень стресса. Некоторые спецназовцы всерьез полагали, что эта генетическая особенность вкупе с тренировками и крепким телосложением делала их невосприимчивыми к ПТСР.
– Не считалось зазорным признаться, что у тебя иной раз случались кошмары, – сказал Бор. – Ведь это говорит в пользу того, что ты не конченый социопат. А в остальном, мне кажется, мы относились к ПТСР так же, как наши родители к курению: пока все этому подвержены, это не слишком опасно. Но у меня дела шли все хуже и хуже…
– Да, – произнес Мадсен, листая назад страницы блокнота. – Об этом мы говорили. Но вы также сказали, что в какой-то момент ситуация улучшилась.
– Да, лучше стало, когда я наконец-то смог убить.
Эрланд Мадсен оторвал глаза от блокнота и снял очки, проделав этот драматический жест совершенно неосознанно.
– Убить кого? – И тут же прикусил язык. Ну что за вопрос для профессионала? И действительно ли он хотел знать ответ?
– Насильника. Кто он, не имеет значения, но этот тип изнасиловал и убил женщину, которую звали Хала, она была моей личной переводчицей в Афганистане.
Пауза.
– Почему вы назвали его насильником?
– Что?
– Вы сказали, что он убил вашу переводчицу. Разве это не хуже, чем изнасиловать? Разве не правильнее будет сказать, что вы лишили жизни убийцу?
Бор смотрел на Мадсена так, словно психотерапевт сказал нечто такое, о чем сам он не задумывался. Он провел языком по губам и открыл было рот, чтобы ответить. Но потом снова закрыл его. И еще раз облизал губы.
– Дело в том, что я ищу, – пояснил он. – Я ищу того, кто изнасиловал Бьянку.
– Вашу младшую сестру?
– Он должен расплатиться. Все должны расплачиваться за свои прегрешения.
– И вы тоже?
– Я должен заплатить за то, что не сумел защитить ее. Так же, как сама она защищала меня.
– А каким образом младшая сестра вас защищала?
– Она хранила все в тайне. – Бор вздохнул и задрожал. – Бьянка уже была больна, когда наконец-то призналась мне, что в семнадцать лет подверглась насилию, но я знал, что она говорит правду, все сходилось. Она рассказала мне об этом, потому что была уверена, что беременна, хотя после того случая прошло несколько лет. Бедняжка говорила, что чувствует, как ребенок растет – очень медленно, он похож на опухоль или на камень, и, чтобы выбраться наружу, он ее убьет. Мы были тогда в нашем загородном доме, и я пообещал Бьянке, что помогу ей избавиться от плода, но она заявила, что в таком случае он, насильник, явится и убьет меня, как и обещал. И я дал сестре снотворное, а на следующее утро сказал, что это была таблетка для абортов и она больше не беременна. Она впала в истерику. Позже, когда Бьянку снова положили в больницу, а я пришел ее навестить, психиатр показал мне ее рисунок. Она изобразила орла, выкрикивающего мое имя. А еще она болтала что-то об аборте и о том, что мы с ней убили меня. Я принял решение хранить нашу тайну. Не знаю, помогло ли это. В любом случае Бьянка предпочла умереть сама, вместо того чтобы умер я, ее старший брат.
– И вы не смогли этому воспрепятствовать. Значит, вам пришлось расплачиваться?
– Да. Я мог расплатиться, только отомстив за нее. Остановив насильников. Я поэтому и в армию пошел, поэтому подал заявление в спецназ. Я хотел быть уверенным. А потом Халу тоже изнасиловали…
– И вы убили того, кто поступил с Халой так же, как поступили с вашей сестрой?
– Да.
– И что вы почувствовали после этого?
– Как я и сказал, ситуация улучшилась. Убийство заставило меня почувствовать, что я больше не урод.
Мадсен опустил глаза вниз, на чистый лист блокнота. Он перестал писать и кашлянул.
– Значит… теперь вы расплатились?
– Нет.
– Но почему?
– Я не нашел того, кто изнасиловал Бьянку. К тому же есть и другие.
– Другие насильники, которых необходимо остановить, вы хотите сказать?
– Да.
– И вы бы охотно их остановили?
– Да.
– Убив их?
– Это действует. От этого становится лучше.
Эрланд Мадсен помедлил. К сложившейся ситуации следовало подойти грамотно как с медицинской, так и с юридической точки зрения.
– Убийства – это то, о чем вам просто нравится думать, или же вы собираетесь найти этих людей и реализовать свои планы?
– Пока точно не знаю.
– Вы хотите, чтобы вас кто-нибудь остановил?
– Нет.
– Чего же вы тогда хотите?
– Я хочу, чтобы вы сказали мне, как вы думаете, поможет ли это и в следующий раз?
– Убийство?
– Да.
Эрланд Мадсен внимательно смотрел на Руара Бора. Но весь его опыт подсказывал, что ответа на лице Бора, в его мимике и языке тела он не найдет, слишком многое из этого стало привычкой. Ответы можно отыскать в словах. А сейчас ему задали вопрос, на который он не мог ответить. Правдиво. Честно. Психотерапевт посмотрел на часы и сообщил:
