Бьёрн не отвечал. Только этот отстраненный взгляд, как будто он прислушивается к происходящему в его собственной голове.
Бьёрн Хольм смотрел на Харри, на его открывающийся и закрывающийся рот, слышал слова, но смысл их не доходил до него. Подобное ощущение возникает, когда, сильно выпив, смотришь кино или когда находишься под водой. Да, все было по-настоящему, но словно бы проходило через какой-то фильтр, и Бьёрну казалось: все это его не касается. Больше не касается.
Он знал это с того самого момента, как услышал в телефонной трубке голос воскресшего Харри. Понял, что его раскрыли. И испытал облегчение. Да, именно так. Потому что если для Харри пыткой было подозревать, что он убил Ракель, то для Бьёрна все происходящее было сущим адом: ведь он не просто подозревал, а знал наверняка. И он помнил убийство до мельчайших деталей и переживал его заново каждую секунду, безостановочно, как монотонный стук бас-барабана в висок. И от каждого чертова удара в очередной раз испытывал потрясение: «Нет, это не сон, я действительно сделал это! Я сделал то, о чем мечтал, что планировал, что, как я был уверен, приведет в равновесие мир, сошедший с ума. Убил женщину, которую Харри Холе любил больше всех на свете, как сам Харри уничтожил то единственное, что было дорого мне самому».
Разумеется, Бьёрн знал, что Катрина раньше была увлечена Харри, ее влюбленность сразу бросалась в глаза. Да она и сама этого не отрицала, но утверждала, что они с Харри никогда не были близки и даже ни разу не целовались. И Бьёрн верил ей. Почему? В силу собственной наивности? Возможно. Но прежде всего потому, что хотел верить Катрине. В любом случае все это осталось в далеком прошлом, теперь она вместе с Бьёрном. Как он думал.
Когда у него впервые возникли подозрения?
Наверное, в тот момент, когда Бьёрн предложил Катрине пригласить Харри в крестные их сына, а она внезапно отказалась, причем не могла дать этому разумного объяснения, только говорила, что Харри – человек нестабильный, непредсказуемый и она не хочет, чтобы он каким-либо образом участвовал в воспитании Герта. Как будто бы приглашение стать крестным – это не просто жест со стороны родителей по отношению к другу или родственнику. У нее и родственников-то почти не имелось, а Харри был одним из их немногих общих друзей.
Но Харри с Ракелью все-таки пришли на крестины как обычные гости. И Харри вел себя как всегда: стоял в углу, не слишком любезно здоровался с теми, кто подходил к нему, периодически смотрел на часы и на охотно болтающую Ракель и каждые полчаса сигнализировал молодому отцу, что пошел покурить. Подозрения Бьёрна усилило поведение Ракели. Он заметил, как ее буквально передернуло при виде ребенка, услышал дрожь в ее голосе, когда она говорила родителям дежурные слова о том, какое прекрасное чадо они произвели на свет. И в особенности как исказилось болью ее лицо, когда Катрина дала ей подержать сынишку, пока сама занималась другими делами. Он отметил, что Ракель повернулась к Харри спиной, чтобы он не видел ни ее лица, ни лица малыша.
Через три недели Бьёрн узнал все наверняка.
Он воспользовался простой ватной палочкой, чтобы взять слюну изо рта ребенка, отправил ее в Институт судебной медицины, не уточняя, к какому делу она относится, написал только, что это обычный тест на ДНК в деле об установлении отцовства, результаты которого не подлежат разглашению. Хольм находился в офисе криминалистической лаборатории в Брюне, когда пришел ответ: он абсолютно точно не является отцом Герта. Но женщина, с которой Бьёрн говорил, та новенькая румынка, сказала, что ДНК совпала с другим человеком из их базы. Отцом был Харри Холе.
Ракель знала это; разумеется, и Катрина тоже знала правду. Как и Харри. Хотя не исключено, что сам Харри был не в курсе. Он плохой актер, так что вряд ли бы сумел убедительно изображать неведение. Но какая разница, все равно Харри предал Бьёрна. А ведь тот считал его своим другом.
Трое против него. Из этих троих Бьёрн не мог жить только без одной лишь Катрины.
Могла ли Катрина жить без него?
Конечно.
Ведь кем был Бьёрн? Пухлым, бледным, добродушным криминалистом, очень хорошо разбиравшимся в музыке и кино, который через несколько лет превратится в толстого, бледного, добродушного криминалиста, разбирающегося в музыке и кино еще лучше. В определенный момент он сменил свою растаманскую шапочку на английское кепи, стал покупать фланелевые рубашки и безуспешно пытался отрастить бороду. Он считал это своим индивидуальным выбором, полагал, что это говорит о его личностном развитии и персональных достижениях, ведь каждый из нас уникален. Но однажды на концерте «Bon Iver» Бьёрн посмотрел по сторонам и увидел тысячи копий себя самого, и тогда он осознал, что принадлежит к группе людей, которые от души презирают, по крайней мере теоретически, все, что связано с принадлежностью к группе. Он был хипстером.
Как хипстер, он презирал хипстеров, и особенно одного из них. Было что-то хлипкое, трусливое в том идеалистически мечтательном стремлении к естественному, исходному, аутентичному – в хипстере, желающем выглядеть как лесоруб, мужчине, который живет в хижине и добывает себе пропитание охотой и земледелием, но при этом продолжает оставаться излишне оберегаемым мальчишкой, справедливо полагающим, что современная жизнь отняла у него мужественность и заставила чувствовать себя беспомощным. Бьёрн утвердился в этом мнении о себе, когда отмечал в Тутене Рождество с бывшими одноклассниками. В тот раз красавчик Эндре, директорский сынок, изучавший социологию в Бостоне, назвал Бьёрна типичным хипстером-неудачником. Эндре с улыбкой откинул назад густую черную челку и процитировал какого-то Марка Грифа, который в статье в «Нью-Йорк таймс» написал, что хипстеры компенсируют недостаток стремления продвинуться по социальной и карьерной лестнице желанием превосходить остальных в культурном плане.
– И вот мы получаем тебя, Бьёрн. Государственный служащий, от тридцати до сорока лет, на той же должности, которую он занимал десять лет назад, полагающий, что если отрастить длинные волосы и облачиться в крестьянскую одежду, которая выглядит так, будто куплена в секонд-хенде Армии спасения, то можно возвыситься над молодыми, коротко стриженными, чистенькими коллегами, давным-давно обскакавшими его по карьерной лестнице.
Эндре произнес эту длинную тираду на одном дыхании, не делая пауз, а Бьёрн слушал его и думал: «Неужели это правда, неужели это и впрямь характеризует меня? Неужели я, крестьянский сын, сбежал от волнующихся полей Тутена, чтобы навеки там остаться? Недостаточно мужественный, воинствующий конформист и неудачник? Несостоявшийся, оставшийся за кормой полицейский, который ищет спасения в создании своего имиджа и пользуется классическими наработками – гоночная машина, Элвис и старые герои кантри, модная в пятидесятых челка, сапоги из змеиной кожи и тутенский выговор, – чтобы вернуться назад, к чему-то настоящему, приземленному, но на поверку, увы, настолько же фальшивому, как политик, выросший в фешенебельном районе столицы, который, перед тем как выступить в рамках предвыборной кампании на заводе, снимает с себя галстук, засучивает рукава и щедро пересыпает свою речь простонародными выражениями?»
