– Хм… А что на него есть у полиции?
– Неосторожное вождение транспортного средства, повлекшее за собой ДТП, но это еще в юности. Заявление от мужчины, которого Рингдал якобы избил, когда еще в студенческие годы подрабатывал охранником, однако оба раза виновным его не признали. Но я нашла кое-что еще. Прекращенное дело об исчезновении человека.
– Вот как?
– Поступило заявление об исчезновении последней из его бывших жен, Андреа Кличковой. Поскольку дело прекращено, документов по нему я не обнаружила, но зато отыскала копию электронного письма от норвежской подруги Андреа, которая и заявила, что та пропала. Она пишет, что Андреа якобы рассказывала, что, перед тем как она ушла от Рингдала, тот несколько раз угрожал ей ножом; причиной ссор было его банкротство. Я нашла номер телефона этой подруги и поговорила с ней. Она сообщила, что полиция побеседовала с Рингдалом, но потом подруга прислала ей из России письмо, в котором извинялась, что не сообщила о своем внезапном отъезде. Поскольку Андреа была гражданкой России, дело передали русской полиции.
– И?..
– Полагаю, Андреа и впрямь нашлась на родине, живая и невредимая, – во всяком случае, в базе норвежской полиции по этому делу больше ничего нет.
Харри встал и пошел на кухню.
– А как ты вообще получила доступ к полицейской базе? – заинтересовался он. – Неужели айтишники забыли удалить тебя из числа пользователей?
– Нет, но ты же сам назвал мне код и пароль своего коллеги.
– Правда?
– ОГ100 и ХУ1953. Неужели забыл?
Забыл, подумал Харри, вынимая чашку из настенного шкафчика и наливая себе кофе из кофеварки. Столе Эуне рассказывал ему о синдроме Вернике – Корсакова, при котором алкоголь медленно, но верно пожирает способности запоминать информацию. Ну, по крайней мере, он помнит фамилии Вернике и Корсакова. И он редко забывал, что делает в трезвом виде. Прежде у него ни разу не случалось полных провалов в памяти, как в ночь убийства Ракели.
Харри посмотрел на фотографии, висевшие на стене между шкафчиками и кухонным столом.
Поблекшее фото мальчика и девочки на заднем сиденье машины. Острые зубки Кайи блестят: видимо, фотограф попросил ее улыбнуться. Мальчик, обнимающий ее, наверное, Эвен, старший брат. На другом снимке запечатлены Кайя и темноволосая женщина на голову ниже ее. Кайя в футболке и брюках цвета хаки, а та, вторая, – в западной одежде, но с хиджабом на голове, позади них – пустынный пейзаж. Тень от штатива фотоаппарата падает на землю перед ними, но тени фотографа не видно. Снимок сделан при помощи автоспуска. Вроде бы просто фото, но при взгляде на него, на то, как близко-близко друг к другу стоят женщины, возникало такое же чувство, что и при разглядывании фотографии детей на заднем сиденье автомобиля. Интимность.
Харри перевел взгляд на портрет высокого светловолосого мужчины в льняном пиджаке, сидящего за столиком в ресторане. Перед ним бокал виски, рука небрежно держит сигарету. Похотливый самоуверенный взгляд, направленный не прямо в объектив, а чуть выше его. Небось тот самый швейцарец из жесткой версии Красного Креста.
На четвертом снимке были он сам, Ракель и Олег. Точно такая же фотография имелась и в квартире Харри, но он не знал, откуда она взялась у Кайи. Правда, эта была не такой четкой, как его собственная, а с одной стороны виднелся отблеск, как будто перед ним был снимок снимка. Конечно, она могла тайно переснять фото во время их непродолжительного романа, если только это вообще можно назвать романом. Просто два одиноких человека приползли друг к другу, чтобы получить немного тепла зимней ночью, найти покой среди бури. А когда буря утихла, он поднялся и отбыл в теплые края.
Зачем вообще украшать стены кухни сценами из собственной жизни? Потому что ты не хочешь забывать, даже если алкоголь или река времени смоют краски и контуры воспоминаний? Снимки лучше хранят память, они правдивее. Уж не по этой ли причине у него самого не было фотографий, за исключением той, единственной? Потому что он предпочитал забвение?
Харри отхлебнул из чашки.
Нет, на самом деле все обстоит не так. Те снимки, что люди вешают на стену, являются вырванными предложениями из жизни, какой человеку хотелось бы ее видеть. Фотографии рассказывают больше о том, кто их повесил, чем о том, что на них изображено. И если прочитать их правильно, они могут поведать больше, чем любой протокол допроса. Газетные вырезки на стене загородного дома Бора. Оружие. Плакат с изображением парня с электрогитарой «Рикенбекер» на улице Борггата. Кроссовки дочери. Тесный платяной шкаф отца.
Ему необходимо попасть в дом к Петеру Рингдалу. Прочитать его стены. Собрать информацию о человеке, который страшно зол на инвесторов за то, что те больше не желают его поддерживать. И угрожает ножом жене за то, что она постоянно ворчит.
– Третья категория! – прокричал Харри, разглядывая Ракель, Олега и себя. Они были счастливы. Это ведь правда? Или нет?
– Ты о чем? – прокричала Кайя в ответ.
– Помнишь, я рассказывал тебе про классификацию убийц?
– Напомни: кто там у нас под номером три?
Харри с чашкой в руках подошел к дверям и прислонился к косяку.
– Оскорбленные. Те, кто примеряют на себя роль жертвы, не выносят критики и прибегают к насилию, направленному обычно на тех, на кого они злятся.
Кайя сидела, поджав под себя ноги, в одной руке держала чашку, а другой убирала с лица светлые волосы. И его вновь поразило, насколько она красива и грациозна, словно кошка.
– О чем ты думаешь? – спросила она.
Разумеется, Харри думал о Ракели. Однако вслух он сказал совсем другое:
– Планирую взлом.
Эйстейн Эйкеланн вел простую и незамысловатую жизнь. Утром он вставал. Или продолжал валяться в постели. Если вставал, то шел из своей квартиры в районе Тёйен в лавку Али Стиана. Если лавка оказывалась закрыта, значит было воскресенье, и тогда он автоматически проверял единственное, что закрепилось в его долговременной памяти, – расписание матчей футбольного клуба «Волеренга», потому что в его договоре о найме значилось, что он не работает в баре «Ревность» в те воскресенья, когда они проводят домашние матчи. Если в тот день «Волеренга» не играла на новом стадионе в Валле-Ховине, он возвращался домой и снова ложился покемарить полчасика до открытия «Ревности». Если же день был будний, то Эйстейн получал чашку кофе от Али Стиана, который – как и следовало из его имени – был наполовину пакистанцем, а наполовину норвежцем, а потому чувствовал свою принадлежность к обеим культурам. Однажды, когда 17 мая
[46] выпало на пятницу, Али Стиана видели коленопреклоненным на молитвенном коврике в местной мечети в норвежском народном костюме, какой носят жители Гудбранндсдалена.
Пролистав газеты в лавке Али Стиана, обсудив с ним важнейшие новости и вернув газеты на стойку, Эйстейн отправлялся в кофейню, где встречался с Эли – полной пожилой женщиной, которая с удовольствием оплачивала его завтрак в обмен на беседу. Или, вернее, на его монолог, потому что самой ей особенно сказать было нечего, она просто улыбалась и кивала, какую бы ерунду он ни нес. И Эйстейн ничуть не мучился угрызениями совести, ведь Эли ценила его общество и расплачивалась за него булочкой и стаканом молока.
