— Пусти меня, государь, — я не могу принадлежать тебе и не могу, как ты знаешь, быть царицей халдейской державы.
— Что же ты хочешь, что ты хочешь? — прерывисто шептал он.
— Я хочу вернуться домой на север, в страну скифов.
— Если ты будешь моей, я разрешу тебе вернуться в страну скифов. Но прежде ты должна принадлежать мне, царю царей.
— Я не могу и не хочу, государь, потому что…
— Потому что?..
— Я боюсь сказать тебе правду.
— Можешь сказать мне все.
— Я слышала, что ты жесток, да ты и сам угрожал мне минуту назад.
— Как всякий властелин, я и жесток, и милостив но с тобой я хочу всегда быть милостив. Я так мечтал о женщине из далеких стран, и хотя мне привозили сотни женщин, еще ни одна не была похожа на мою мечту. Но я знал, что однажды она явится, ибо ее судьба связана с моей судьбой. И вот ты пришла, милая Дария. Да, это ты. Я знаю, ты моя судьба. Ни персы, ни Эсагила, только ты. Ты!
— Опомнись, государь! — Я в здравом уме и повторяю: ты моя судьба. Никогда еще мысли мои не были так ясны. Никогда в душе у меня не было такого покоя. Я буду добрым и милостивым царем, только ты должна остаться со мной… и быть моей.
— Я уже сказала, государь, что не могу.
— Почему ты упрямишься, почему ты не можешь?
— Мне надо вернуться домой.
— Тебя там кто-то ждет? — спросил он с отчаянием при мысли, что любая радость, не успев родиться, уже бежит от него. Что это: наказание или зависть богов? Но ведь право на радость забвения с Дарией он честно заслужил сегодня, показав себя на совете настоящим властелином. И он никому не уступил этого права, никому. Вот почему он спросил, ждет ли ее кто-нибудь на севере.
— Да, меня ждут, и я прошу: отпусти меня.
— Никто не имеет права ждать тебя, кроме царя Халдейской державы. Никто не имеет права быть счастливым с тобой, кроме меня, — твердо произнес он. — Мне нужен кто-нибудь вроде тебя, нет, именно ты!
Он провел рукой по ее волосам и снова привлек ее себе, покрывая поцелуями ее губы, глаза, лоб, виски.
Он целовал ее, хотя она и не отвечала ему и от нее по-прежнему веяло холодом. Чтобы добиться ее благосклонности, он пообещал:
— Я буду милостивым и добрым к тебе и к своим подданным, только скажи, что ты останешься со мной по доброй воле.
— Я уже сказала тебе, что не могу, что не останусь по доброй воле ни за что. А если попробуешь силой, я заколю себя кинжалом.
— Кто этот другой? — спросил он, цепенея.
— Скиф.
— И ты отдаешь ему предпочтение перед царем Вавилона?
Она кивнула.
— Перед царем Вавилона? — повысил он голос.
— Да, государь.
Он медленно разжал руки и оттолкнул ее.
Не постигая, как это она осмелилась так оскорбить его, он злобно закричал:
— Перед царем Вавилона?
Он закрыл глаза, тяжело дыша. Его пронзила боль, и он поник, как тростник под порывом ураганного ветра. Боль сменилась ощущением чего-то темного, мрачного. И когда он снова открыл глаза, выражение их не предвещало ничего доброго.
— Меня охватывает злоба, — прохрипел он, — и тогда люди страшатся меня. Но ты, видно, не умеешь даже бояться. Ты хуже тигрицы. Да, ты не достойна милости властелина, царя царей и владыки мира. Пусть твое сердце проткнет стрела. Я позову солдат, чтобы они убили тебя. Я сейчас позову их, и они сделают это прямо здесь. Когда ты будешь издыхать, я возликую, что твой ненаглядный возлюбленный не дождался тебя.
Он хлопнул в ладоши и велел прислать солдат, как если бы речь шла о простой услуге, — наполнить вином чашу, например.
— Пусть они придут с копьями, — добавил он. Оставшись наедине с ней, он продолжал:
— Я велю заколоть тебя копьем. Стрела может переломиться о твое каменное сердце. Копье надежней. Я прикажу проткнуть тебя, как тигрицу на охоте. Потом сообщу Сириушу, что он может присылать за своей дочерью. И твоему возлюбленному сообщу, что он может взять тебя.
Его удивило равнодушие, с каким она приняла эту весть.
Подобная невозмутимым гребням гор, она спокойно ожидала своей участи. Смерть от копья почетна не только для статных широкоплечих скифов, но и для сильных, воинственных женщин. Смерть от удара копьем прямо в сердце. Пусть так. Но быть любовницей царя, потаскухой — нет? Она никогда не примирилась бы с этим. Ее избранник на далеком севере кует стрелы для скифских воинов против персов, он может гордиться своей Дарией.
Валтасар прервал ее размышления:
— Ты даже не плачешь?
— О чем?
— Но ведь тебя ждет смерть… безвременная смерть. Она усмехнулась.
— У нас оплакивают тех, кто умирает своей смертью, не от оружия. Я рада, государь, что меня ждет такая смерть. Когда мои соплеменники на севере узнают об этом, они порадуются за меня. Мое имя будет вечно жить среди скифов. Матери будут рассказывать своим дочерям, а отцы сыновьям, что Дарии, дочери скифского князя Сириуша, царь Вавилона велел пронзить сердце копьем.
И взгляд ее, устремленный вдаль, прочь от стен дворца, был такой гордый и нежный, что Валтасар не выдержал.
— Ты прекрасна, — неожиданно сказал он, — ах, если б твое сердце не было подобно сердцу тигрицы… Но и тигрицы прекрасны…
В опочивальню вошли два солдата с длинными копьями.
Валтасар не взглянул на них, он не сводил глаз с Дарий.
— Улыбаясь, ты кажешься доброй и нежной; при желании ты, вероятно, смогла бы ласково говорить с царем. Он задумался и решил, что спешить не следует.
— Если я мог неделями ждать женщин с Кипра, то почему бы мне не подождать тебя до восхода солнца. Может быть, ты перестанешь дерзить.
Он еще подумал и, подняв голову, отослал солдат. Они снова остались одни.
Царь пересел со скамьи на постель. Залпом выпил полную чашу вина. Голова у него кружилась, но он опять протянул руку за вином. Он шарил возле чаши, но не мог достать ее. Дотянувшись, он никак не мог ее поднять.
Дария подошла к столу и отняла у него вино.
— Не пей больше, государь, — сказала она, словно пересиливая себя. А ему показалось, что она сказала это душевно, будто и не было недавней ссоры.
Ее внезапная заботливость растрогала его.
— Нехорошо, когда человек много пьет, государь.
— Я должен пить.
— Ты не можешь сдержать себя?
— Ты думаешь, — заплетающимся языком говорил он, — ты думаешь, что у меня такое же бесчувственное, каменное сердце, как у тебя?
