— Воды!
Но вокруг никого не было. Даже бродяги, испугавшись чего-то, убрались подальше.
Тогда он нагнул голову, так, чтобы кровь стекала в рот, и слизывал ее языком.
Тут на площади появился юноша. Пройдя мимо торговки с сушеными финиками на лотке, он остановился под навесом, где жарили на вертеле говядину.
Смотрите, Сурма! — пискнул бродяга с писклявым лицом.
— Башка у него варит! — заметил другой.
— Говорит почище пророка.
— И откуда что берется!
— Видать, нахватался от этого перса Устиги.
— А вот и нет… а вот и нет, — замотал головой третий.
— И в самом деле, — поддержал его кто-то, — я слыхал, что Сурма подкуплен верховным судьей Вавилона.
— Верховным судьей? Ну, это вранье! — усомнились остальные.
— Коли хотите знать точно, — вмешался бродяга с мокрой от вина и слюны бородой, — так наши выследили его. Сурма то и дело бегает к Идин-Амурруму. Подслушали даже их разговор в саду.
Сурма действительно больше, чем Устиге, был обязан мудрейшему Идин-Амурруму. Он узнал от него о стольких бесчинствах, творимых в стране, что, уже не колеблясь, поднялся однажды на возвышение перед высеченным в камне сводом законов Хаммурапи и принялся горячо убеждать прохожих задуматься о своей жизни. Чем грознее становилась персидская опасность, тем больше страстного обличения вкладывал он в свои слова.
— Так, значит, верховный судья Вавилона набивает Сурму мудростью! А что же стражники, почему его до сих пор не схватили?
— Народ за него горой. Его прозвали Сурма-Гильгамеш.
— Гм, Сурма-Гильгамеш.
— А что подслушали в саду?
— Как судья учил Сурму произносить речи.
— А о чем?
— Я тебе не Сурма, чтобы запомнить это. В разговор вступил плешивый бродяга с приплюснутым носом.
— Я знаю, я все знаю, — сказал он. — Вот, у меня есть табличка.
Он вытащил из-за пазухи глиняную табличку, красиво исписанную четким почерком.
Остальные сгрудились вокруг него.
— Читай!
— Откуда она у тебя?
— Сурма раздает их тем, кому доверяет. Я купил ее у грузчиков на пристани за пригоршню поддельного золота.
— Читай!
— Читай, глядишь, Сурма скоро и сам подойдет. Он где-то неподалеку.
— Да вот он, под навесом, уплетает говядину.
— Может, он и не подойдет сюда.
— Читай!
Владелец таблички в смущении уставился на нее, поводил по ней пальцем. Зачем-то подтянул застежку на ремне. Поскреб в затылке, хмыкнул.
Остальные едва не лопались от любопытства и нетерпеливо понукали его:
— Ну, давай же! Начинай!
— Ученый я вам, что ли? — обозлился вдруг плешивый. — Чего пристали? Откуда взяли, что я умею читать? Я человек простой.
— На что же тогда тебе табличка? — прыснул косоглазый бродяга в темном ассирийском халате, который он стащил у торговца волами.
— А так захотелось… Не твоего ума дело!
— Через сто лет он продаст ее Старьевщику.
Остроту отпустил человек, державший мех и разливавший вино.
— Послушай, вдруг кто-то обратился к нему. — А ведь ты вроде был писцом, пока не сошел с круга. Прочитай-ка!
Плешивый передал табличку бывшему писцу, и тот начал разбирать по складам:
— «Царь со своим двором, с царевичами и царевнами пребывает в роскоши, держа народ на положении рабов».
— Святая правда! — зашумели слушатели.
— «Царь безучастен к судьбе своих подданных и не заботится об их нравственных помыслах».
— А что это: «нравственные помыслы»? Наступила тишина, которую нарушали только стоны страдальца, привязанного к столбу.
— Ты дальше читай, дальше, — понукали чтеца.
— «На обитателей царского дворца и Царского Города гнет спину вся Вавилония. Знать не отстает от царя, купается в роскоши и тянет соки из народа. Советники не утруждают себя делами и заботятся лишь о том, чтобы угодить царю».
— Провалиться им в преисподнюю Нергала!
— А дальше что? — приставали к чтецу.
— «Государство, нищает, хозяйство расстроено…»
— Что значит — «хозяйство расстроено»?
— Погоди, пусть дочитает до конца.
—»…земледельцы влачат жалкое существование, ремесла в загоне, государственных мастерских почти нет, халдейских торговцев притесняют. Народ знает только непосильный труд…»
— Да, это о нас, это о нас!!
— «Народ знает только непосильный труд, а в верхних слоях наблюдается падение нравов и образованности. Все государство погрязло во взяточничестве».
— Постой! — не выдержал кто-то. — В чем погрязло?
— Продажное оно, дубина! — пояснил тот, кто плеснул вином в лицо человеку с отрезанным ухом. — Ты знай читай, а то так никогда не кончишь.
— «Все государство погрязло во взяточничестве. На чиновников положиться нельзя, велением совести они предпочитают взятки. Стражи порядка и законности ищут лишь своей выгоды и падки на подкупы. Идею справедливости они превратили в посмешище. И все это происходит в стране, которая кичится тем, что ее законы стали образцом для всего Старого и Нового Света. Куда ни бросишь взгляд, всюду тлен и мерзость. Все прогнило в Халдейской державе. Раньше, по крайней мере, армия стояла на страже порядка в стране, а ныне и солдаты нападают на честных людей и грабят их, вместо того, чтобы защищать родину».
— А нас еще сманивают в армию Набусардара! — гоготали кругом.
— «Раньше жрецы пеклись о душе халдея, учили его добру и правде, а ныне и они, подобно царю, помышляют лишь о собственных удовольствиях. Вместо того, чтобы служить богам, они по три раза в день моются в раззолоченных ваннах и натирают себя благовониями. Забросив алтари, они куют заговоры. Ищут радость не в общении с небожителями, а в золоте и драгоценностях».
— Что правда, то правда!
— Долой их продажные святыни!
— Долой Мардука!
— Пст!
То подал знак владелец таблички, он забрал ее из рук писца и кивнул головой в сторону навеса, где торговали жареным мясом.
— Сурма идет.
Человек с приплюснутым носом спрятал табличку за пазуху, а остальные взялись за кружки. Веселье разгорелось с новой силой, языки у всех развязались, по площади неслась отборная брань.
