— Не спеши с выводами, дочь моя — ответил мне тогда отец Серхио — если даже Спаситель наш соединял в себе божественное и человеческое, то и любой служитель Церкви, как и любой иной высокой идеи, хоть даже коммунизма, соединяет в себе эту Идею, и бренное человеческое несовершенство. Но следует ли из этого несовершенства, что и Идея плоха? Которая по сути своей, мудра и добра, ибо служит высшему благу людей. У римских язычников было "пусть погибнет мир, но восторжествует закон" — а Церковь же считает, что Добро выше даже Истины. Известно ли тебе, что учение Коперника, что Земля не центр вселенной, а лишь одна из планет, вращающихся вокруг Солнца, подвергалась гонениям Церкви вовсе не из мракобесия, а потому, что в те годы эту систему активно применяли чернокнижники, прорицатели, каббалисты и даже прямые служители Врага Рода человеческого? К тому же, коперниковская система поначалу была даже менее точной в описании положения планет на небе, чем прежняя, Птолемея — этого не говорили в светской школе, дочь моя? Лишь с открытием Кеплера, что орбиты планет суть не круги а эллипсы, а также с обнаружением спутников планет, которые тоже вносили свою погрешность, астрономия приобрела вид, близкий к современному — и Церковь никогда его не осуждала. Но вернемся же к предмету твоих сомнений — да, очень многие женщины были осуждены невинно (и кстати, вовсе не инквизицией, а светскими судами, поскольку "колдовство" тогда считалось таким же уголовным преступлением, как кража и разбой). Однако судьи, такие же люди, и не застрахованы от ошибок. Если совсем недавно и в Советской стране немало людей так же невинно подверглись осуждению и даже казни — и сейчас сам Вождь Сталин признал эти ошибки, и те дела пересматривают, осужденных реабилитируют, и даже выплачивают какую-то компенсацию — но не объявляют о том широко, и уж конечно, не кричат, что вся коммунистическая идея плоха. А представь, что случилось, появись это завтра в "Правде" и других газетах — что стало бы с верой советских людей? Вот так же и Церковь — мы признаем свои ошибки, но никогда не объявим о том во всеуслышание, чтобы не вносить в умы совершено ненужную смуту.
Анна, с которой я после поделилась содержанием нашего разговора (у меня нет тайн от лучшей подруги — а вот умный совет она может дать), ответила:
— Правильно твой святой отец сказал. Знаешь ведь — заставь дурака богу молиться, он и себе, и тебе лоб расшибет. То есть — не доводи до абсурда. А главное — чтобы добро было: если оно есть, и всем, значит правильно все. А если зло в итоге выходит, то значит, неправильно. Так и считай.
Но тогда выходит, что я, то есть пани Анна, никак не могу ощущать себя грешницей? Если я всего лишь, в любопытстве хотела узнать, как устроен мир. Поскольку Господь дал мне ум больше, чем у прочих домашних куриц. Мне восемнадцать (меньше, вряд ли столь юная особа будет проявлять интерес к столь сложным проблемам, а по сюжету, я в переписке с Чародеем не первый год состою, ну а больше тоже не может быть, тогда бы у меня уже был бы муж и дети). Я не высокородная пани, раз в городе живу, не в отцовском имении, но и не из низшего сословия — дочь богатого купца или цехового старосты. И отец явно любил меня и баловал, давая больше свободы, чем было принято в то время. Хотя возможно, что он о сыне мечтал, а родилась я, вот он и воспитывал меня как мужчину, с большей долей свободы и ответственности?
А вот люблю ли я Чародея? Мне восемнадцать, ему сорок четыре — но в то время и было принято так, мужчина ведь должен быть хозяином, опорой, а не безусым юнцом. И если я, истинная католичка, испытываю к нему искреннюю симпатию и интерес, то это очень тонкая грань от… Тем более, что Вера отвергает в любви страсть и наслаждение — хотя искренне не понимаю, что тут греховного, если с собственным мужем? По крайней мере, я вижу в Чародее свою единственную возможность вырваться из предначертанного пути, быть выданной замуж за соседа-трактирщика, и всю оставшуюся жизнь провести на кухне. И если Он меня позовет — я пойду за ним куда угодно.
Ну вот, я написала письмо. Запечатаю сургуч своим перстнем, и хочу отдать почтарю (служанкам лучше не доверять). Встаю, прячу письмо, накидываю плащ… Ну что, снято — следующий дубль?
А когда закончилось, и мы уже укладывали имущество, ко мне снова подошла Ганнуся. И робко спросила, узнавала ли я что-то про ее Игорька.
Ганна Полищук.
Ой, люди добрые, да что же это такое? Ведь Советская Власть — она наша, самая добрая и справедливая. Ну только против врагов сурова — так с врагами и фашистами разве можно иначе? Игоречек мне всегда так говорил. Он у меня герой, честный, умный, храбрый — настоящий комсомолец. Как он на собрании выступал, какие правильные слова говорил! А как мы на Первое мая на демонстрации шли вместе — хотя положено каждому со своим предприятием, но нам разрешили. И он, в парадном мундире и с наградами, весь такой орел, и я рядом с ним, в лучшем, что у меня есть.
А после его арестовали. И у кого бы ни спрашивала — никто не знает, за что? Даже когда меня на допрос вызывали, свидетельницей — а я и не знаю ничего такого. Спрашивают, с кем Игорешенька встречался — да ни с кем, только по службе, и со мной, и еще на свои партзанятия в университет ходил, коммунизму обучался.
И на работе сразу ко мне с подозрением — а я-то в чем виноватая? Однако же, премии лишили! Я потому в кино сниматься и пошла — деньги были нужны. Я ведь даже не студентка, а за секретаршу на кафедре в университете, на неполной ставке — умела бы на машинке быстро стучать а не двумя пальцами, другое дело, а так лишь "исполняю обязанности", в зарплату едва пятьсот получаю, и лишняя сотня-полторы очень пригодится. Ну а если еще и себя на экране после увидеть, хоть мельком…
Отчего я к товарищу Смоленцевой решила обратиться? Так она, хоть и героиня, и актриса известная — но вижу, ведет себя по-простому, без высокомерия, не то что наш партийный секретарь. Зато она к самому товарищу Федорову вхожа, главнее которого у нас нет — и может спросить про Игорька.
Она и спросила. И когда мы с ней второй раз говорили, ответила, что товарищ Федоров дело на контроле держит. И не будет к твоему Игорю никакого беззакония — но если все же он виновен в чем-то, то не взыщи. Да не может он быть ни в чем виновен, уж я-то знаю! Вот покреститься могу, если б верующей была, а не комсомолкой. Хотя у себя в деревне ходила несколько раз, тайком — знаю, что бога нет, ну а вдруг все-таки, ведь не зря же люди столько лет верили? И если попросить о чем-то хорошем, и по справедливости, то Он тебе поможет?
Еще, она удивлялась, что я одета так бедно — "ладно, денег мало, так и из дешевого ситца или сатина можно сшить, что тебе гораздо больше пойдет". А я отвечаю, что вам в Москве хорошо, а у нас тут комсомольцы ходят, смотрят, чтоб не было буржуазных излишеств — у парня, если например галстук цветной, то тут же ножницами обрезают. Фрося Зимина (мы с ней в одной комнате в общежитии живем) этим летом себе платье сделала как в кино, с юбкой-клеш — так к ней в воскресенье в парке среди дня подошли, пристыдили, "на это ткани надо вдвое против обычного", и подол над головой в узел завязали — ей пришлось, чтоб распутаться, у всех на виду платье через голову снимать, стыд-то какой! И Соне Пинчук так же сделали, она со своим парнем была, так он стоял и слова сказать не мог — иначе бы его не только побили, но и назавтра из комсомола вон, за потворство моральному разложению. Но зато у нас никакого хулиганства на улицах нет — раз эти ходят и смотрят. А в Москве с этим как — читала я про "черную кошку", как воры и бандиты ночами людей убивают и грабят, жуть! А товарищ Смоленцева отвечает, улыбнувшись, что в Москве уже девять лет живет, и ни разу с хулиганами на улицах не встречалась — "Рим довоенный в этом отношении куда опаснее был".
