Студенческие оценки также являются сверхчувствительным индикатором, на который способны повлиять самые крошечные и незначительные факторы, от удобных сидений до времени суток, когда проходят занятия. Определенное их количество следует просто игнорировать. А некоторые из оценок являются даже странными, причем настолько, что профессора обмениваются рассказами о самых худших или необычных оценках, которые они когда-либо получали. Однажды один из моих коллег прочитал подробную лекцию по истории британского флота, и единственным комментарием будущего военного было замечание о том, что педагогу следовало бы отутюжить рубашку. Лучшему историку, которого я знаю, регулярно доставалось от студентов за то, что он слишком краток. Как-то раз студент заявил мне, что я отличный профессор, но мне следует сбросить вес. (Это как раз было правдой.) Другой студент так невзлюбил меня, что в своей оценке писал, что будет молиться за меня.
Какими бы забавными ни были эти отзывы, все они побуждают студентов считать себя вправе судить о таланте своих преподавателей. Когда процесс обучения заключается в том, чтобы заставить клиентов чувствовать себя довольными, то стремление руководствоваться оценками студентов вынуждает более слабых или менее уверенных преподавателей становиться дрессированными медведями, желающими, чтобы их любили или, по крайней мере, они нравились. А в конечном итоге, чтобы больше студентов прочитали эти отзывы, и пришли на занятия (продлив профессорский контракт) в следующем семестре. Это порождает и поддерживает порочный круг, когда преподаватели стремятся угодить учащимся и завышают оценки.
Студенты должны быть вовлечены в процесс обучения не только как наблюдатели или вместилища информации. Тесное взаимодействие и обсуждение – это живительная кровь университета, и профессоров тоже можно критиковать как за их идеи, так и за преподавательские способности. Но чисто потребительский подход к образованию свел процесс обучения к коммерческой операции, когда студентов приучают быть разборчивыми потребителями, а не критически мыслящими людьми. Это, в свою очередь, сказывается на профессиональной компетентности и дает дополнительный стимул нападкам на традиционную систему знаний в целом, сводя таким образом к нулю ценность университета как такового.
Колледж – не островок безопасности
Молодые юноши и девушки не настолько безответственны, как мы иногда изображаем их в средствах массовой информации или поп-культуре, и сами представляем. Мы смеемся над кинокомедиями о жизни в колледжах и с нежностью вспоминаем наши собственные безответственные выходки в пору студенчества. А потом строго наказываем нашим детям, чтобы они никогда не вели себя так, как мы. Мы аплодируем студенческой активности, если нам нравится повод, и порицаем ее, если не согласны. Взрослые всегда норовят стать сердитыми критиками того поколения, которое следует за ними.
Еще один способ, с помощью которого колледжи и университеты укрепляют представление о том, что студенты – это клиенты, и, таким образом, обесценивают понятие экспертного знания – это оценивание студентами своих педагогов, словно они равные.
Однако ничто не оправдывает руководство колледжей, когда они позволяют превращать свои кампусы в цирк. Вероятно, это неизбежный процесс, что негативное отношение к интеллектуалам, присущее Америке, пропитывает студенческие кампусы – но это не причина сдаваться. Хотя можете быть уверены: кампусы в Соединенных Штатах все больше сдают свои интеллектуальные позиции не только детям, но также тем активистам, непосредственно нападающим на традиции свободной мысли, которую научные сообщества должны были бы защищать. У меня есть множество резких слов относительно того, что я считаю покушением на свободу мысли, но я не собираюсь произносить их здесь. Существуют десятки книг и статей о том, как колледжи и университеты стали прибежищем политкорректности, ради которой академическую свободу удушают драконовскими правилами, установленными идеологами из числа студентов и профессорско-преподавательского состава. И я не вижу смысла в том, чтобы в очередной раз повторять здесь эти аргументы.
Но когда дело касается гибели экспертного знания, важно задуматься о том, как текущие увлечения в кампусе, включая «островки безопасности» и запреты на употребление тех или иных слов и выражений, фактически разрушают способность моих коллег воспитывать людей, способных к критическому мышлению. (И помните, что «критическое мышление» и «беспощадная критика» это разные вещи.) Точно так же, как потребительский подход к процессу образования приучает молодых юношей и девушек оценивать школу по иным критериям, чем критерий приобретения знаний, подобные поблажки юным активистам побуждают их верить в то, что работа студента колледжа заключается в том, чтобы просвещать профессоров, а не наоборот.
Примеров подобного рода так много, что было бы несправедливо указывать на политику или разногласия, царящие в каком-то конкретном университете. Эта проблема свойственна американской университетской системе в целом, и периодически возникает со времен 1960-х годов. Но что можно отметить сегодня и что особенно тревожит, когда дело касается формирования образованного общества, – это заботливая и убаюкивающая атмосфера современного университета, делающая студентов инфантильными, лишающая их способности к логической и продуманной аргументации. Когда чувства значат больше, чем рациональность или факты, то образовательный процесс становится обреченным проектом. Эмоции это неуязвимая защита от авторитета экспертов, оборонительный ров из гнева и возмущения, в котором разум и знания быстро потонут. И когда студенты учатся тому, что эмоции перевешивают все, то этот опыт они будут использовать до конца своих дней.
Молодые юноши и девушки не настолько безответственны, как мы иногда изображаем их в средствах массовой информации или поп-культуре, и сами представляем.
Колледжи предназначены для того, чтобы в тишине и спокойной обстановке образованные мужчины и женщины решали, что верно, а что нет, и где бы они научились следовать научному методу познания, вне зависимости от того, куда он их приведет. Вместо этого колледжи стали заложниками студентов, которые требуют, чтобы их чувства были превыше всех остальных соображений. Они, несомненно, убеждены в своем праве требовать этого, потому что привыкли так жить, в терапевтической культуре, которая не оставляет ни одной невысказанной мысли и ни одного невыраженного чувства.
И все же студенческая активность – это естественная часть жизни колледжа. Подростки и двадцатилетние должны быть эмоциональными. Такова их природа. Я все еще достаточно старомоден, если жду, что образованные мужчины и женщины станут лидерами среди избирателей по той простой причине, что они получили хорошее образование. А потому я аплодирую завтрашним избирателям, которые продемонстрируют свою политическую зрелость в спорах и дискуссиях.
К сожалению, новая студенческая активность возвращается к прежней студенческой активности полувековой давности: нетерпимость, догмы и даже угрозы и насилие. Как это ни смешно (а может быть трагично), студенты сегодня прибегают к крайним выражениям и мерам в отношении самых незначительных вещей. Когда послевоенное поколение студентов в 1967 году заявляло, что они протестуют, отстаивая мир во всем мире, то была вполне понятна эмоциональность молодых людей, которых призывали в армию, чтобы потом отправить в азиатские джунгли. А представители национальных меньшинств, которые не были полноценными гражданами перед лицом закона до начала 1960-х годов, вполне оправданно чувствовали, что им недоступны иные, менее зрелищные варианты выхода из ситуации, хотя ничто не оправдывает последовавшее насилие.
