Стекла задребезжали в рамах от порыва ветра. Вьюга атаковала больницу, гнула пики сосен, шугала бездомных псов.
Периферийным зрением Катышев уловил какое-то движение, повернулся.
– Как ты проскользнул мимо меня?
Вопрос не предполагал ответной реакции.
Китайчонок сидел на своей койке в привычной позе. Патлы болтались туда-сюда. Загипсованная рука помогала здоровой: азиат посасывал трубочку, катая по ней каплю йода.
«Он их красит», – догадался Катышев.
Протравленные спиртовым раствором, капельницы принимали золотистый оттенок.
– И что это будет?
Китайчонок сосредоточенно чмокал губами.
– Ты ел? Ступай в столовую, позавтракай.
Темно-коричневая капля сновала по трубке.
– А ну тебя к черту.
Катышев тряхнул книгой.
«Десять раз на дню должен ты вновь примириться с собой: ибо преодоление есть обида, и плохо спит не примирившийся».
«Интересно, как это сделать?»
Умиротворенную тишину нарушил Алик – со стаканчиком кофе и победной улыбкой, с бородавкой на складчатом затылке.
– Продавщице только что за жизнь расписал, она прифигела. Говорю: хочешь, скажу, какая у тебя проблема. Она мне: у меня нет проблем. А я ей: не заливай, дорогуша. Ты давно блондинкой стала? Она: ну, недавно. Ну, говорю, проблема твоя – заниженная самооценка, врубаешься? Ты собой недовольна, ты считаешь, дура (ну я ей не говорил «дура», но подумал), считаешь, что, изменив цвет волос, изменишь душу? А фигушки.
Алик уселся на кровать, блеснул фиксой.
– Я ж, Валя, психолог врожденный. Я человека препарирую за минуту. Кто он и чем дышит. Могу и тебе рассказать, но ты должен терпеть. Потому что я тебя жалеть не буду. Я правду-матку хреначу.
– И кто же я? – Катышев отложил книгу. В нем вскипала злость, впрочем, надежно защищенная преградой обычной робости.
– Ты обидишься.
– Нет-нет, продолжай.
– Да забудь, – Алик отпил кофе. – Нормальный дядька.
– А он? – после паузы спросил Катышев.
– Нерусь? – Алик прищурился. – Да он вообще не человек. Слышишь, ученые давно научились выводить в лабораториях клонов. С виду – люди, а сами – куклы тупые. Берут клочок кожи, колдуют, и – опа! – клон.
– Ерунда, – усомнился Катышев.
– Я тебе отвечаю! Наши пацаны когда в Чечне гибнут, вместо них ГБ присылает клонов. И родители думают, что это их сыновья, а это марионетки.
Алик шмыгнул носом.
– Мне кажется, Китайчонок из лаборатории сбежал. В тайге, я читал, несколько лабораторий военных. Майкл Джексон помер в восьмидесятых, а вместо него нам механическую куклу показывают.
От Майкла Джексона Алик переметнулся к убийству маршала Тухачевского. Катышев, извинившись, взял костыли и похромал в туалет. Минут десять восседал на крышке унитаза, наблюдая, как прусаки шныряют по кафелю.
«В какой меня лаборатории создали? Такого серого и ненужного».
Колено непрестанно ныло. Под бинтами зудели швы.
В палате Китайчонок сидел с прямой спиной и опущенными веками. Его патлы были мокрыми, темные струйки стекали по гипсу и впалой груди. Пахло разлитым кофе.
Катышев взглянул удивленно на Алика.
– Супчику бы горячего да с потрошками, – промолвил тот, улыбаясь ехидно.
Потом был ужин, Ницше, обезболивающие и антибиотики.
Далекий вскрик разбудил среди ночи. Катышев выкарабкался из медикаментозного морока, разлепил глаза. В темноте горел огонек. Пахло сигаретным дымом. Алик смолил, стоя у кровати Китайчонка. Азиат метался по постели и тихонько скулил.
Алик ухмылялся, поигрывая сигаретой.
– Здесь нельзя курить, – прошептал Катышев, прежде чем сон наполз, как колючее одеяло из верблюжьей шерсти.
Солнечные лучи испепелили память о случившемся. Пойманный в ловушку одинаковых тоскливых дней, Катышев жевал кашу и смотрел, как Китайчонок сосредоточенно кромсает трубки. Чикали маникюрные ножницы. Пластиковые обрезки падали на постель.
От усердия босоногий дикарь высунул язык.
– Уно-уно-уно-уно моменто, – пробасил Алик. Он двадцать раз отжался и успел принять душ. – Обезьяна наша рукоделием увлеклась.
Пальцы Китайчонка перебирали трубки. По голой костистой спине тек пот.
– Ба! Явление Христа народу!
В приотворившуюся дверь шмыгнула девушка лет восемнадцати. С плоским некрасивым лицом и ладной фигурой. Под кофтой качались груди четвертого размера. Лифчик она не носила.
– Ленка!
Девушка бросилась на шею Алику, гремя содержимым пакетов.
У Катышева челюсть отвисла. Гостья годилась бизнесмену в дочки.
Лена и Алик звонко целовались. Китайчонок встал и поплелся к выходу. На кровати остался узел из золотистых трубок.
– Ух, какая ты, мать, сладкая, так и слопал бы.
Лена хихикала, шлепала Алика по бицепсам.
Заратустра сказал:
«Двух вещей желает настоящий мужчина: опасности и игры. И потому нужна ему женщина – самая опасная из игрушек».
На заднем плане Лена кормила Алика, шептала скабрезности и смеялась. Алик тискал ее ягодицы. Позже парочка направилась в туалет, и Катышев, лежа на боку, слушал, как сдавленно стонет за стеной дородная девка, как хлопают друг о друга бедра.
– Твою ж мать! – зарычал Алик.
Опять шепот и хихиканье. Щелкнула щеколда. Катышев притворился спящим, но кто-то потрогал его за руку.
Разрумянившаяся Лена склонилась над постелью. Пахло сексом.
– Вы – Валентин, да? Друг Алика?
«Друг?» – изумился Катышев, а вслух сказал очевидное:
– Сосед по палате.
Лена улыбнулась, демонстрируя щель между передними зубами.
– Хотите, я вам подрочу?
– Нет, спасибо, – отупело ответил Катышев.
– Как хотите. Выздоравливайте.
Лена ушла. Пришел и ушел Алик. Пришла медсестра Алена. Палату кварцевали. Пришла Белова с интерном.
Китайчонок методично плел узлы. Он раздобыл реактивы для анализа мочи, чтобы выкрасить отдельные трубочки в ярко-красный. В пальцах формировался клубок из капельниц.
– Опа! – Алик водрузил на тумбочку бутылку водки. – Извольте свою посуду!
Катышев собирался отказаться, но в колене затлели раскаленные угольки.
«Черт с ним. Спиртное заглушит боль».
Пили, сгрудившись у подоконника, заедали сладкими морщинистыми яблоками. Водка была теплой, гадкой. Тень Китайчонка – в два раза больше хозяина – вздымалась по стене к потолку.
