– Четыре чечена, – вещал Алик, – ездят по городу в «Жигулях» с тонированными стеклами. Паркуются возле детских площадок и крадут карапузов.
– Зачем? – спросил Катышев, блаженно улыбаясь. Никак не удавалось уследить за ходом мыслей собутыльника. Алик резво перескакивал с темы на тему.
– Я из финнов вообще-то. Деда репрессировали в тридцать шестом, – он икнул и свистнул Китайчонку: – Э, бухать будешь?
Колобок из трубочек рос. Ни гипс, ни падающие на глаза волосы не мешали парню творить.
– Сука, – Алик звякнул алюминиевой кружкой. – Давай его замочим.
– Не надо никого мочить. Идем покурим.
Этаж был пуст, в пустых палатах гуляли сквозняки, пороша стелилась по пустому двору.
– Как сдохли все, – прокомментировал Алик. Сложил лодочкой ладони, подкуривая себе и соседу.
Помолчав, Катышев спросил:
– Ты что здесь делаешь?
– Лечусь.
– От чего?
– От смерти, – Алик невесело фыркнул. – Сегодня, брат, без инвалидности никуда. У меня ж дети. Манал я всем алименты палить. А моджахедов видал? То-то же. Мне, Валь, подыхать неохота. Пусть щеглы воюют, а мне тридцать восемь весной. Надобно перестраховаться.
Он грохнул кулаком по подоконнику. Пепельница – банка из-под какао – подпрыгнула.
– Я знаешь сколько отвалил за этот стационар? На Мальдивы слетать можно. – Он сплюнул и добавил: – Между нами.
– Да понятно.
– Варварская игра, – Алик пошатнулся пьяно, – дикая местность. Меня тянет на родину.
Он пошел к палате, а Катышев спустился в вестибюль и воспользовался телефоном-автоматом. Звонил сотруднице, с которой частенько пил кофе. Все планировал в кино позвать, но тушевался.
«Привет, это я, Валя».
«Доброй ночи, ты не спишь?»
«Здравствуй, я тут решил…»
После десятого гудка он повесил трубку и поковылял в травматологию.
Душ, перевязочная, манипуляционная. Кадки с цветами. Переплетающиеся тени.
В палате Алик душил азиата. Зажал ему рот ладонью, прищемил двумя пальцами нос.
Паренек изгибался дугой – насколько позволял гипс.
– Ты чего? – сказал настороженно Катышев.
– Ничего.
Китайчонок сучил грязными пятками.
– Отпусти, – Катышев стиснул костыль.
– Да я прикалываюсь, – Алик поднял руки в примирительном жесте. Поинтересовался у кашляющего Китайчонка: – Ты в норме? Он в норме. Вопросы есть? Вопросов нет.
Алик двинул к койке.
Катышев забрался под одеяло и уставился в телевизор. Голова кружилась от выпитого. По Первому каналу шли новости. Диктор говорил о существах, которые явились из тайги и уничтожили город Рыбинск.
Катышев моргнул сонно.
«У нас же нет телевизора».
Экран замерцал и исчез – там была лишь растрескавшаяся стена.
Катышев задремал. Ему приснился Китайчонок, плетущий узлы, но не из капельниц, а из лозы.
Больница была затянута его паутиной. Хитрые узоры сводили с ума.
Катышев подумал, что это не просто петли, что это письмена и написано здесь все про него, про Катышева.
Он проснулся на рассвете. Мгла мазала пеплом убранство палаты. Колено упиралось во что-то твердое. Катышев заворочался.
В одной с ним койке лежал Китайчонок. Лицом к лицу, телом к телу. Сальные волосы щекотали ноздри.
Кожа Китайчонка была холодной и липкой, словно Катышев обнимал сырую рыбу.
Азиат открыл глаза – черные, без белков, – и ухмыльнулся.
Катышев выпрямился в постели. Проснулся по-настоящему.
«Кошмар. Это просто ночной кошмар».
Утром не было ни медсестры с кетановом, ни поварихи с завтраком, ни обхода. За окнами торжественно падал снег. Больница скрипела на ветру суставами.
В углу нахохленный Китайчонок лепил ком из трубок, розово-красный, величиной с яйцо страуса.
Его сосредоточенность вызывала у Катышева чувство тревоги, смущения. Словно в трансе, Валентин Катышев вспомнил постыдные моменты из жизни: преждевременную эякуляцию; водителя маршрутки, наоравшего при толпе пассажиров за то, что Катышев излишне громко хлопнул дверьми; щенка, которого он, пятиклассник, гладил, а потом выронил из рук, полагая, что щен приземлится на четыре лапы, как кошка, но бедолага ударился животом об асфальт и скулил. Он вспомнил мать, заставшую его за мастурбацией. Хулиганов, унизивших при самой красивой девочке в классе. Привод в милицию.
Майю, убиравшую в доме и нечаянно разбившую фарфорового китайца – любимую статуэтку покойной мамы Катышева.
Непрошеные образы роились в голове, вытесняя боль.
– Мертвые с косами стоят – и тишина.
Алик переступил порог, хмурясь.
– Ну что там? – спросил Катышев, сунув под мышки костыли.
– Никого.
– Ты проверял первый этаж?
– Все заперто. И буфет, и регистрация, и другие отделения. Словно мы в долбаной лечебнице одни. И везде валяются обрезки капельниц, какие-то узлы на дежурном посту.
– Но…
Противный скрежет прервал на полуслове.
Худые плечи Китайчонка вибрировали. Патлы болтались маятниками.
«Он смеется», – похолодел Катышев.
А Алик быстрым шагом подошел к койке и наотмашь хлестнул паренька по щеке.
Продолговатый ком выпал на линолеум, покатился к Катышеву.
Трубки плотно пригнаны, без щелей.
Катышев как завороженный подобрал поделку.
Это была искусно выполненная человеческая голова. С ушами и даже со складками на затылке. Скважина рта уходила вглубь овала розово-красными спиралями. Бульдожья челюсть из пластиковой вермишели поросла тончайшей щетиной мелко нарезанных капельниц. Йодистые глаза взирали на Катышева с ужасом.
Китайчонок сплел из трубок лицо Алика, жуткую пародию на своего соседа.
Очень медленно Катышев отвел от поделки взгляд.
То, что он увидел, парализовало его надежнее спинального наркоза.
Алик беззвучно кричал.
Прислонившись к стене, шаря руками по облупленной штукатурке, пучил глаза и открывал рот шире, шире, шире.
Кожа натянулась, точно незримые пальцы мяли плоть, вылепливая что-то совершенно новое. Казалось, под шкурой вырисовывается не череп, а миллионы трубочек, длинные тонкие детали, из которых состоял Алик.
Гримаса страха и агонии, звериный оскал и абсолютная тишина.
Ошеломленный Катышев вспомнил кассету с фильмом, где герой долго и подробно превращался в волка.
