Алик трансформировался.
Трубки скользили под скальпом, под сводом нёба в распахнутой пасти, как черви ползли по глазным яблокам, но сами эти яблоки и были клубками капельниц. Язык расщепился на десяток полых отростков, выкрашенных в красный. Зубы вывалились из гнезд и повисли на нитках трубок.
Бизнесмен и доморощенный психолог соскальзывал вниз по стене.
«Я сплю», – подумал Катышев.
И что-то запульсировало в его онемевших скрюченных пальцах. Поделка азиата изменилась. Вместо миниатюрной головы теперь это было сердце, как из учебника по анатомии. Живое бьющееся сердце, циркулирующая по трубкам кровь.
Он хотел отбросить мерзкую игрушку, но желтая пятерня легла на его руку. Китайчонок склонился, пахнув травами, прижал ледяные губы ко лбу Катышева и зашептал.
Он рассказал, что сделал Алик.
Катышев не понимал слов, но получал образы, и они терзали мозг лезвиями ножниц.
Алик в армии.
Алик и проститутка на трассе.
Алик и труп плосколицей Лены (этого еще не произошло в настоящем и уже не произойдет в будущем, потому что Алик сдох на больничном полу).
Губы азиата копошились, шептали, обнажая пеньки сгнивших резцов, оголяя истину.
Китайчонок знал все про Валентина Катышева.
От списанных экзаменов в школе до разбитой маминой статуэтки, над которой Катышев плакал и из-за которой ударил Майю, расквасил ей нос – кровь текла ручьем.
Катышев завыл. Слезы капали на грудь.
Желтые пальцы дотронулись до его скулы. Метнулись к перебинтованному колену.
Сидя в углу, Алик наблюдал за происходящим остекленевшими мертвыми глазами.
В полдень – если вестибюльные часы не врали – Катышев покинул пустую больницу.
Он шагал по скрипучему снегу туда, где дымили фабричные трубы.
Китайчонок отнял у него боль, но дал взамен поделку из капельниц. Она оттягивала карман куртки – вопящая голова с лицом Катышева, вечное напоминание о зле.
У ворот Катышев остановился и оглянулся.
Китайчонок стоял на крыше больницы, полуголый, избавившийся от гипса.
«Как птица», – подумал Катышев.
Облака плыли над крошечной фигуркой вверху, над великим безмолвием.
Катышев сунул в зубы сигарету, закурил с третьей попытки и зашагал прочь.
Морок
1. Тогда
Олег Толмачев намеревался незамеченным проскользнуть в комнату, но на пороге столкнулся с мамой. Она караулила его, театрально подбоченившись, трагично хмурясь.
Олег закатил глаза. Мысленно он делал ставки, что это будет за приветствие: «явился – не запылился» или «явление Христа народу». Шансы равные.
– Явился – не запылился, – произнесла мама. Он неуклюже присел на корточки и боролся со шнурками. Мама, хоть это казалось невозможным, нахмурилась еще сильнее.
– Погляди-ка, кто пожаловал в гости, – фраза адресовалась отцу, высунувшемуся из кухни.
– Ты что вообще думаешь? – поинтересовался отец.
Он думал, как бы побыстрее улизнуть в спальню.
– Я трижды ужин разогревала.
– Спасибо, не голоден.
– Не голоден он, – проворчал недовольно отец, – ты все лето так проведешь? С дружками в подворотне?
– Сам как-нибудь решу, – отрезал Олег, стряхивая кеды с черной от грязи резиной. Обсуждать сейчас планы не имело резона. Завтра забросит шмотки в чемодан и поставит родителей перед фактом. Ему, черт подери, двадцать через неделю.
– Тебе двадцать через неделю, – сказала мама.
«Семейка долбаных телепатов», – скривился он.
– …Ты на нашей шее до пенсии обосновался?
Похоже, апрельский случай успел потускнеть в памяти.
«Мне что, ежедневно совершать подвиги, чтобы меня не пилили?»
– Не переживай, – буркнул Олег, шагая по коридору, – шеи я ваши не отсижу. Осенью мы с Глебом в Москву едем.
– И кому ты там нужен, в Москве? Без образования?
Он не удостоил маму ответом. Из приоткрытых дверей сбоку лился свет, и Олег юркнул туда, заперев за собой.
– Фух, как достали.
– Нельзя так с родителями, – пожурила Влада, сдвинув светлые брови, совсем как мама. Она сидела на постели, окруженная разнообразным хламом: фломастерами, лаком для ногтей, девичьими журналами, томиком Жюля Верна «Таинственный остров». – Ты сам говорил.
– Говорил-говорил, – Олег плюхнулся на кровать, ойкнул, вытащил из-под ягодицы розовый пластиковый браслет. Повесил его на ухо Владе.
– Привет, малявка.
– От тебя алкоголем пахнет, – насупилась сестра. Но глаза ее лучились той нежностью, которая плавила лед в сердце Олега и рушила любые выстроенные им стены.
– Это потому, что я – мужик.
– Я прочла, что от алкоголя толстеют. Не хочу, чтобы ты стал толстым.
– Ага, толстым, – он ущипнул себя за ребра. – Да я бы счастлив набрать пару килограммов.
Олег откинулся на подушку. Сестра смотрела исподлобья, притворяясь сердитой.
«Когда же ты так вымахать успела?» – изумился он.
Кажется, вчера Олег катал сестру на плечах, и вот перед ним – без пары лет взрослая девушка, скоро женихи в очередь выстроятся. Щеки потеряли прежнюю мягкость, а плоская грудная клетка, наоборот, округлилась. И глаза… какие же у нее глаза красивые.
«От женихов мокрого места не оставлю», – ревниво подумал он.
– Чего? – смутилась Влада.
– Малявка… – Олег выпрямился, покосился на дверь, за которой бубнила сердито мама. – Помнишь, я в воскресенье проснулся, а ты надо мной стояла?
– Да. – Влада копнула пальцами в горстке фломастеров и карандашей. – Ты просто стонал во сне, и я заволновалась.
«Ну да, – прищурился он пытливо, – как тогда, в марте, когда ты позвонила мне среди ночи».
Мысли завертелись волчком. Весной, за две недели до происшествия в общественном туалете, Олег выпивал у Глеба. Народу было много, вина тоже. Приходили и уходили какие-то незнакомцы. Вертлявый тип с водянистыми глазами завел беседу. Чего, мол, в столицу не свалишь? Чего в деревне гниешь?
«Свалю», – пообещал запальчиво Олег.
«Свалишь, – резко сменил тип интонации, – и пропадешь. Я таких повидал на своем веку. Бесхребетных».
«Я? – взбеленился Олег. – Я – бесхребетный?»
