– Да, и с тобой действительно разговаривали гигантские пауки, – Веретенников зацокал языком. – Михаил, если бы ты слушал меня, ты вырос бы другим человеком.
– Я вырос бы Норманом Бейтсом из «Психо», если бы слушал тебя, мам.
– Михаил Петрович!
Крик, вклинившийся в шутливый диалог с матерью, не был выдумкой Веретенникова. Источник находился под окнами. Учитель, ворча, высунулся на балкон.
– Миха… – кричащий замолчал и забавно поклонился: – Здравствуйте.
– Здрасьте, здрасьте.
Возле каштанов ошивался кряжистый парень в толстовке. Веретенников подслеповато прищурился. До сумерек было часа два, но улица пряталась в тени, и учитель не различил черт визитера.
– Как дела? – спросил парень, поставив козырьком руку.
– Вашими молитвами. Простите, я без очков.
– А! Саша я.
«Саша, – хмыкнул Веретенников, – будто это о чем-то говорит».
Десятки Саш валяли дурака на его уроках за годы практики.
– У вас собака потерялась?
Веретенников мгновенно сосредоточился.
– У меня.
– Ушастая? С номером телефона на ошейнике?
– Да, все так.
– Уф, – сказал Саша, – ну и слава богу.
Он жевал и растягивал слова. «Богу» больше походило на «поогу» или даже «пауку».
– Где ж она?
– В парке. Я покажу.
– Погодите!
Лишь Ромео мог заставить его так торопиться. Обувшись, Веретенников сбежал во двор и обогнул дом. Фигура в толстовке приплясывала у входа в парк. Кисти спрятаны в карман кенгуру, капюшон болтается сзади.
Не жарковато ли?
– С ним все в порядке?
– Ага. Перебздел разве что.
Сидящие на лавочках ребята приветствовали Веретенникова по имени-отчеству. Но около фонтана людей не было, только голуби и воробьи. А дальше испарились и птицы.
Веретенников покосился на заколоченную «Ивушку», на штыри от демонтированных качелей. Листва шумела, образуя над аллеей полог. И страх проклюнулся, как черные корни из-под мха. Дурной страх, иррациональный. Так дети с опаской смотрят на шкаф, полный вещей и шорохов. Чего же, в сущности, бояться? Не ночь же, и этот рядом… Саша.
– А где он? – подал голос Веретенников. – Поточнее?
– В туалете, – сказал проводник, темная сутулая спина впереди.
В кустах засеребрилась паутина. Дрогнули ветви дуба.
Учитель перешагнул через поваленный ствол, как через некую демаркационную линию, разделяющую обыденность и липкий кошмар.
Почему никто не ходит в эту часть парка? Почему птицы не поют?
– Что он делал в туалете?
– Скулил, – жестко отвечала спина.
– Он ранен? – тревога за пса отогнала прочую ересь.
– Я не ветеринар.
Сортир стоял внизу, в саване из теней, в шрамах трещин и надписей. Съезжая по склону на скользких подошвах, балансируя, чтобы не упасть, Веретенников перебирал в архиве папочку с пометкой «Александры». Взглянул на круглое окошко так, будто там могла сидеть ведьма – жуткая бородатая старуха с волосатыми клешнями. В детстве, когда Миша болел, ему снилась ведьма, парящая горизонтально над кроватью, капающая слюной на горячий лоб мальчика.
Окно было пустым, запломбированным листами картона.
Саша преодолел половину лестницы. Туалет слева, женский. Кто-то убрал бурелом и раскидал листья.
Осторожно спускаясь, Веретенников пожаловался:
– Ну и запах. Сколько лет он закрыт, а воняет так же.
– Гиблая земля, – сказал Саша, выставляя на обозрение орлиный профиль. – Что-то пришло снизу и убило всех.
– А? – Веретенников не уследил за ходом мысли. Его занимало лицо Саши. – Вы какого года выпуска?
– Две тысячи третьего.
Зловонная тьма подвала поглотила Сашу. Веретенникову хотелось сбежать, но незримые силы словно притягивали к дверному проему. Он съежился на площадке между ступеньками и смрадным прямоугольником.
– Вы – Саша, – прошептал он, – Саша Моторевич. Вы умерли зимой.
– Ага, – сказал голос из мрака, – вот так, Михаил Петрович, учи нас, ругай, двойки нам ставь, а мы взяли и умерли.
В подвале вспыхнул свет – на секунду Веретенников зажмурился. Выкрашенные лампочки озарили багровым расколотые писсуары, короба кабинок, битую плитку в непристойных рисунках. Моток туалетной бумаги свисал с умывальника. Вода капала гулко, но громче были песни, звучащие из отверстий в полу, из скважин непонятного предназначения. И хуже того: что-то, сидящее в засаленных зеркалах, подхватывало глумливый хор. Литания на чуждом уху языке.
Моторевич ухмылялся хищно. Его кожа была желтой и сморщенной, а глазные яблоки напоминали сухофрукты. Палец с синим ногтем поскреб висок.
– Заходи, Михаил Петрович, будь как дома.
В желудке Веретенникова словно дрель заработала.
– Кто ты? – простонал учитель.
– Кто угодно. – Саша изменился. Ниже шеи он остался крепким мужчиной в джинсах и толстовке. Но лицо… оно принадлежало матери Веретенникова. Кабинки затряслись от ударов. Мать заговорила мужским голосом:
– Мы – мертвецы из твоего прошлого. Мы – пауки в темноте. Мы – кто угодно.
Существо отворило рот. Он был полон шерсти и чего-то похожего на корку свернувшейся крови. По плитке поползла тень. Абрис огромного паука. Лапы раскинулись, занимая три подвальные стены.
Веретенников разродился слабым криком. Поднял глаза к светлому небу над лестницей.
Существо прошелестело единым хором с другими существами – из скважин, кабинок и зеркал:
– Приди к нам. Мы долго зреем в материнской утробе, но быстро растем. Мы сильнее с каждой ночью. Скоро наши зубы будут достаточно твердыми, чтобы разорвать тебе глотку. Приди к нам, или мы сами, сами, сами завтра придем за тобой.
Лампочки погасли. В беспросветной темноте уверенные шаги направились к Веретенникову. Но, визжа и карабкаясь по ступенькам, на этот раз он был быстрее.
10. Влада
Олег позабыл те дни, когда говорил так много. И о таких несусветных мелочах. Но всякая мелочь была важной в бликах свечей, горевших на столике.
Суши-бар оказался островком цивилизации, городом в деревне. Пусть и с фальшивым бамбуком и с фальшивыми азиатами в фальшивых кимоно. Настоящим был смех Нади.
Некрасивая? О нет. Надя была прекрасной. Когда рассказывала о маме, о библиотеке и институте, обо всем подряд; когда хихикала, прикрывая рот рукой; когда неуклюже управлялась с палочками, роняя роллы, и пролила на скатерть вино. Он пил газировку. Упивался синью ее глаз.
