– Она не похожа на оживший зонтик, – заметил я.
Мы оба умели молоть чепуху с убийственно серьезными минами.
Аргумент на моего приятеля не подействовал.
– Многие екай принимают обличье симпатичных девушек. Вы упоминали, что она хороша собой?
В памяти всплыли огромные глаза Юки, светло-карие, почти золотистые. Черный шелк ее волос и мрамор высокого лба.
– Настоящая красавица, – сказал я.
– Дзере-гумо, например, прячут под маской юной красоты личину паука. Надеюсь, она не Дзере-гумо.
– Но, сэнсэй, исходя из вашей логики, все девушки – монстры.
– А вы в этом сомневаетесь? – упорствовал Сакаи. – Что же, поразмыслите вот о чем. Вы встречаете Юки только вечером.
Здесь он был прав. Впервые я увидел ее по дороге из университета в общежитие. Поезд рассекал сумерки. Над городом, над современными офисными зданиями и черепицей старых кварталов, над огнем реклам и огоньками бумажных фонарей. Юки стояла в конце вагона, подняв к поручню изящную руку, воздушная, тонкая, с изумрудной черепашкой на груди.
С тех пор вид из окон потерял для меня прелесть. Я как одержимый искал незнакомку среди пассажиров и не садился в вагон, если она опаздывала.
Конечно, я хотел заговорить с ней, но стеснялся акцента и находил сотни причин сохранять анонимность. До прошлого понедельника.
– Веский довод, – сказал я.
– Ловите второй: вы никогда не видели ее лица.
Я поник, соглашаясь.
Глаза, волосы, точеная фигура. Но ее лицо оставалось для меня секретом, который будоражил и лишал сна.
– Классика, – хлопнул в ладоши Сакаи.
Я оглядел полутемный бар. Указал на блондинку в марлевой маске, сидящую за соседним столиком. Сунув под маску трубочку, женщина пила коктейль.
– В наших широтах маски носят лишь во время эпидемии гриппа, но у вас это распространенное явление, не так ли? Даже определенная мода. Аллергия и все такое. Как называется растение, которое цветет в Японии весной?
– Криптомерия, – буркнул профессор и почесал нос. – Но у екай не бывает аллергии. У них бывает пасть с заточенными зубами.
В голове зазвучал голос Юки, нежный, как звон ветряного колокольчика.
– Вы преследуете меня?
– Нет, что вы. Я… я живу в станции… То есть в станции от вас. Собрался пройтись пешком и…
Мы стояли на платформе, лицом к лицу, вернее, лицом к сиреневой маске, чуть шевелящейся от ее дыхания. В жесте, которым она заправила за ушко смоляную прядь, не было ни скованности, ни беспокойства.
– Я могу проводить вас, – предложил я, осмелев.
Она посмотрела мимо меня на гривастую громаду парка Мино. Парк походил на живое существо, пса с глазищами фонарей, и я припомнил историю Сакаи про Мокумокурэн, храм, в котором обитали мириады глаз. Обезьяны кричали из мрака, когда мы шли плечо к плечу. Юки (по-японски – снег) спросила, американец ли я.
Я объяснил, что приехал из России, что получил от правительства двухгодичную исследовательскую стипендию.
Она сказала, что работает на заводе «Мицубиси». Ей двадцать пять, и она живет одна в панельном доме за парком.
– Я боялась, ты не решишься подойти, – сказала она на прощание.
Надо мной рогами вниз висела луна.
– Я проверю в субботу, есть ли у нее пасть.
Профессор осушил бокал и промолвил:
– Мне будет жаль, если вас скушают, Виталий-сан. Вы славный парень.
В общежитии меня ждал ужин: мой сосед, филолог-русист Юрика приготовил лапшу-удон. Сытно поев, я устроился перед телевизором, а Юрика уединился с горячо любимым Маяковским.
Погруженный в мечты о Юки, я не слушал болтовню диктора и лишь при слове «Мино» сосредоточился на новостях.
– …Очередной изуродованный труп. Напомним, что садист орудует в парке Мино и окрестностях, его жертвами стали как минимум десять диких обезьян.
Мелькнула заштрихованная пиксельными квадратиками тушка зверя, насаженного на штыри ограды.
– Организация по защите животных…
– Виталий, – окликнул Юрика, – а что такое «клешить»?
– А? – переспросил я сонно.
– «Штаны пришедшие Кузнецким клешить»? – зачитал он из красной книжицы.
– Это значит «пришли подметать штанами клеш Кузнецкий мост».
– Ух! – восхитился Юрика. – Вот так язык!
Ночью мне приснился екай. Это был Бакэ-кудзира, скелет исполинского кита. Он парил над городом в сопровождении жутких птиц и летающих рыб и слизывал людей и обезьян парка Мино. Хороший сон.
– И как там ваша Юки? – с напускным безразличием поинтересовался Сакаи.
Апрель сменился маем. Тюльпановые деревья цвели по бокам тропинки, распустились зелеными медузками клены. Мальва, родная, псковская, росла у подножия полуразрушенной церкви.
Солнце согревало холмы, могильники-кофуны, древние руины. Только что мы посетили буддистский храм, в котором, по заверениям профессора, обосновался Нури-ботокэ, толстый зловонный Будда с черной кожей и хвостом дохлого налима. К моему огорчению, монстра дома мы не застали.
– У нас все прекрасно, – сказал я, думая о Юки, о нашем визите на кладбище.
– Часто видитесь?
– Каждый вечер в электричке. И я провожаю ее домой через парк. А по субботам мы гуляем. Катаемся на качелях, едим мороженое.
– И вы не были у нее дома? Не встречали ее днем? Не видели ее лица?
Лицо… Как я мечтаю, чтобы она сняла маску, сиреневую в будни, голубую на наших коротких свиданиях. Но вежливо ли попросить? Намекал пару раз, она смеется: не торопись, Виталий, насмотришься еще, я, может, разочаровать тебя боюсь, вдруг не в твоем вкусе, вдруг улетишь от меня, а?
Куда же я улечу, Юки?
– Так, а мороженое вы как едите? – прищурился профессор.
– Я ем. У нее гланды слабые, и она ко мне от бабушки приезжает, поужинав.
– От бабушки тэнгу! – злорадствовал и сотрясал кулаками приятель. – Ну, хитрецы! Ну, пройдохи!
Я сдерживался, чтобы не подлить масла в огонь, но за бокалом пива рассказал-таки про кладбище.
Вчера она пришла на свидание в кимоно вместо европейского платья и с букетом пионов в руках. Поехали, говорит, покажу тебе кое-что. И мы поехали – в старую часть города, где тесные улочки, усатые драконы в фонтанах и при каждом доме садик с капустными грядками. В проводах запутались воздушные змеи, а под мостовой ручьи журчат, шепчут.
Дорога к кладбищу вымощена синей плиткой. Мертвецы не лежат – стоят в земле, погребенные вертикально, по японской традиции. Или свернулись в урнах комочками праха.
