– Ты сумасшедший! – воскликнул Лунев, целясь в деревья.
– И это то, о чем я всегда мечтал. Сумасшествие. Отказ от рамок. Охота. Война. Кровь, насыщенная адреналином. Моя, ваша. Ты не способен вообразить, насколько та сучка была вкуснее оленя. Часы, проведенные с ней, – тысяча оргазмов одновременно.
Хрустнула ветка, и ствол Макарова зафиксировал источник звука, но опоздал. Дядя Волк совершил новый круг.
– Я умирал, капитан, рак пожирал мои клетки, выедал нутро. А теперь я здоров. Я пожираю. Я рак. И твоего сына-дебила я поем. Сразу после тебя.
То, что убийца нападет с подветренной стороны, Лунев понял интуитивно и за секунду до броска начал разворачиваться. Громоздкая туша заслонила луну. Легла на капитана зооморфной тенью.
Он успел разглядеть отдельные фрагменты: волосатую грудь, длинные когтистые лапы, вытянутую пасть, в которой, как пламя зажигалки, подрагивал алый язык. Когти, четыре желтых костяных ножа, метили ему в лицо, и он нажал на спусковой крючок. Дуло пистолета полыхнуло. Гильза зашипела в снегу.
Убийца приземлился слева от Лунева. В ноздри ударил едкий запах зверя. В уши – гневный рык. Не рискуя стрелять повторно, капитан побежал. Он мчался без оглядки, а на закорках пыхтело исчадье языческих времен и когти-ножи свистели в морозном воздухе.
Лунев проломил собой сплетение веток, полетел на открытую площадку. Ботинки скользнули по льду. Он упал, пополз.
Убийца выступил из леса.
Луна в этот момент предала адепта, скрылась за тучами, и капитан видел лишь тень, формы, внушающие ужас и отвращение. Убийца шагнул к нему.
Загрохотали выстрелы.
Автоматная очередь изрешетила дядю Волка. Свинец разнес его коленную чашечку, паховую кость, прострелил ребра. Три пули угодили в морду. Убийца дернулся, исполнил короткий удивленный танец и упал.
Не веря, что он спасен, Лунев посмотрел на спешащих сквозь метель автоматчиков. Узнал лейтенанта Кошмана и замыкающего отряд егеря Приступу.
Холодные руки схватили его сзади.
– Папочка!
Капитан обнял Костю, спрятал горящее от стыда лицо на его груди:
– Прости меня, сыночек, прости…
– Не плачь. Никогда, никогда не плачь, папа.
– Не буду. Клянусь.
Капитан снял куртку, укутал в нее мальчика. И вдруг услышал тот голос из прошлого, вспомнил окончание фразы. И проклял себя, решив, что, если бы вспомнил раньше, Ира была бы жива.
Он встал, кивнул Кошману. Опешившие солдаты разглядывали голого мужчину. Запрокинутое расстрелянное лицо. Правый глаз мертвеца вытек, а в левом, стекленеющем, отражалась луна. Багровая, но постепенно бледнеющая до привычного цвета.
Месяц назад чудом спасшийся от дяди Волка Костик сказал: «Там папа… крестный папа».
– Боже мой, – прошептал Кошман.
На пропитанном кровью снегу лежал его командир, полковник Требейчик.
Бабочки в ее глазах
Я курю у панорамного окна и смотрю, как небо истекает маслянистым трупным гноем, как бурлит его сукровица и упругой артериальной струей бьют водостоки. Так любовник, исполосовав запястья, с горделивой нежностью протягивает их неверной возлюбленной, заливая кровью хохочущее лживое лицо.
Кровь неба черна в набегающих сумерках.
Я думаю, что бог мертв, и дожди – соки разлагающейся плоти. Не глядите, что я вырос на улице. «Заратустра» был моей дорожной книгой, пока я не скормил его костру в заснеженном бывшем Петербурге.
Доктор Лесовский утверждает, что я и есть бог. Я и остальные, кто был со мной в подземном бункере.
Я курю крепкий «Винстон» и слушаю рассказ доктора, а в небе загораются молнии, похожие на вены наркомана, по которым пустили героиновую лаву. Небо сотрясается от прихода. Я хочу, чтобы оно обрушилось на сверкающие вдали небоскребы, чтобы исполинский труп раздавил человеческий муравейник.
Но уже после того, как я найду Нонну.
В стекле отражается шикарный кабинет моего старого знакомого. Головы лосей на стенах. Медвежьи шкуры. Оружейный арсенал. Пламя мерно танцует в камине.
Лесовский говорит не останавливаясь, объясняя мне мою жизнь, давая ответы на вопросы, терзавшие меня с тех пор, как я покинул бункер. Он разговорчив, мой добрый доктор, но я все равно отрезал ему уши.
Слова – гвозди. Фразы – железнодорожные костыли. Я распят. Я продырявлен. Я улыбаюсь.
Он говорит, что меня не похищали. Что никого из нас не похищали. Наши родители продали нас этим монстрам в белых халатах. Он вырывает из меня щипцами образ пышной, пахнущей булками бюргерской семьи, открыточный образ, иногда нарушавший привычный уклад моих кошмаров. Уютный дом, в котором хранят фотографии белокурого малыша, украденного из пеленок, и рассказывают младшим детям о братике.
Мой папа – сгнивший от «крокодила» торчок. Моя мать – сифилитическая шлюха, отсасывающая за дозу. Если бы не проект, меня бы не было в живых.
Я закуриваю следующую сигарету. Боль принимается мной как норма, как что-то родное и понятное. Я соткан из нее. Я жил с ней в съемных каморках, грязных хостелах, на вокзалах, отправляющих свои поезда в ад. Я делил с ней пищу и постель. Очередной гвоздь заставляет мое веко дергаться, но это лишь дружеское подмигивание.
Раскаты грома – так мертвец выпускает газы.
В стекле я вижу обезображенную морду, шишковатый череп, спекшиеся уши. Это я, это всегда я. Уголки моих глаз запечатал огонь, щеки изрыты шрамами. Багровое пятно ожога опоясывает шею над воротом плаща. Шершавые губы жуют фильтр.
Проект «Таламус». Восемь лет ада, оказавшиеся прелюдией к безрадостному существованию на задворках мира.
Двадцать особенных детей. Каждый со своим неповторимым умением. Кроме меня – был я тогда уверен. Я не мог воспламенять бумагу, как Марина. Не читал мысли, подобно Максиму Хоштарии. И крушить башни из кубиков не умел, в отличие от Сани Колмыкова, моего лучшего друга.
Я завидовал им, ровесникам, пленникам угрюмого бункера. Будто удовлетворительный результат тестов делал их ближе к свободе. По ночам, – в те часы, когда врачи объявляли ночь, – мы строили планы на будущее. Двадцать коек под прицелами видеокамер. Ненавистная белизна стен. Никаких вилок, шнурков, острых карандашей. У нас были эти наивные планы.
– В школе учатся десять лет, правильно? – рассуждал Колмыков. – Доктор Лесовский сказал, что это та же школа. А в школе бывает выпускной.
О жизни мы знали из образовательных передач восьмидесятых годов. Фильмы нам демонстрировали в проекторной, когда не пичкали препаратами и не обрабатывали током.
– Нас готовят к государственной службе, – говорил Таир Мансуров, болезненный мальчик со специфическим умением находить потерянные вещи и людей. – Я буду выслеживать шпионов.
