– У вас дети есть?
– Дочь.
– Грамотная?
Гость отрицательно качнул головой.
– Чего ко мне в класс не ходит?
– Взрослая она. Ваша ровесница.
– Ей двадцать два?
– Шестнадцать.
Учитель спрятал за фонарем подрумянившиеся щеки. Он стеснялся и досадовал, если люди принимали его за подростка.
– Пусть приходит, – сказал он, откупоривая бутылку и выливая самогон в крынку. Хромов потер рот непроизвольным жестом и тускло сверкнул глазами.
– Крепкая? – осведомился Топчиев.
– Обижаете.
– То, что надо.
Топчиев, к пущему изумлению Хромова, макнул в драгоценный напиток комок ваты и промочил им листок.
– Продукт переводите, – проворчал крестьянин.
– Перевожу вредное вещество в полезное, – сказал Топчиев. – В Елесках, небось, самогона в достатке.
– Не знаю. Я два года не пью, – в голосе прозвучала грусть по ушедшим временам.
– Отчего так? – пальцы учителя ловко убирали с бумаги пузырьки. – Здоровье шалит?
– Коплю, – пробасил Хромов. И нерешительно замялся.
– Говорите же, – подбодрил Топчиев.
– Вы вроде как в Петербурге бывали?
– Да. Мой дядя там работает. У него свой книжный магазин на Литейном.
– А доктора Гюнтера вы знаете?
– Нет. Кто это?
Хромов вынул из кармана газетный лоскут. Расправил любовно.
– Мне Авдотья прочитала. Вот.
– Так-так, – Топчиев пожевал губы. – Универсальное и чудодейственное средство от глухоты и немоты доктора Гюнтера? Вы на это копите?
Мужик потупился.
– Для дочери? – спросил учитель, возвращая вырезку с рекламой.
Кивок.
Топчиев промыл бумагу теплой водой, поддел ногтями и аккуратно соскоблил. На стеклышке отпечатался рисунок, который учитель смазал сливочным маслом.
– Не существует в природе никакого универсального средства от глухоты и немоты, – сказал он с сожалением. – Потому как причин для этих хворей множество. Не меньше, чем шарлатанов Гюнтеров.
Хромов промолчал.
Топчиев залил в конденсатор воду с соляным раствором, зажег ацетиленовую лампу.
– Готово! – отрапортовал и нацелил фонарь на пришпиленное к стене полотно ткани.
Хромов ахнул, когда в центре белого экрана возникло чудище с гребнем и клыкастой пастью.
– Паралич тебя расшиби! Черт!
– Не черт, а динозавр, – сказал довольный Топчиев. – Динозавры жили на Земле в доисторическую пору. А данный тип называется бронтозаурус.
– Черт это, – упорствовал крестьянин. – Черт болотный, я его сам видел, мальцом. И механизм ентот видел, у помещика Ростовцева много таких было.
– Ну, пускай, пускай, – мягко улыбнулся Родион. – Важно, что этим демонстративным устройством обладаю я. С ним дети за партами не заснут.
Хромов осуждающе косился на динозавра. Будто хотел плюнуть во вражью морду.
– Вы бы их лучше молитвам учили, а то в прошлом году двое пропали в лесу – Фимкин да Игнатова пострелы. Без молитв-то.
Он отворил дверь, и коридорный сквозняк сдул на струганые доски пола клочки бумаги.
– Иван.
Хромов глянул через плечо черство.
– В Сестрорецке есть училище для глухонемых с мимическим методом обучения.
– Ага, – пробурчал Хромов. – Двести пятьдесят рублей с пансионом в год. Вы мне, что ли, эти деньги дадите, господин советчик? Или крокодил ваш?
Он хлопнул дверью, оставив Топчиева одного с парящим на стене чертом.
Завтракал Родион Васильевич у хозяйки: в его каморку та не вмещалась, колоссальным бюстом своим опрокидывая скарб постояльца.
Изба была большой, с изразцовой печью и даже модными напольными часиками. Авдотья Николаевна, бойкая и нестарая еще вдова, выставляла на стол тарелки. Щи, сдобренные свиной затолкой, и кулеш.
– Кушайте, пока можете, – приговаривала она. – Мужики вон подать совсем не платят. Волость грозит школы грамоты закрыть, а вас домой спровадить.
– Как же закрыть? А детям, что же, темными расти?
– А не в грамоте счастье. Меня, что ли, грамота осчастливила? Мужа похоронила, сыновья на каторге. Я и уроки брала, чтобы письма их с Сибири читать, да не пишут они мне, революционеры мои бедовые. Где счастье-то?
– А что за помещик у вас такой, – сменил Топчиев тему, – Ростовцев? Я бы познакомился с ним.
– Так поезжайте в Эстляндскую губернию. Али в Курляндскую, я уж запамятовала, куда он от нас съехал. Пустует его усадьба, он конюху, Яшке Шипинину, за порядком следить наказал. А Яшка сумасшедший. Все, кто подолгу на болоте живут, разум теряют.
Топчиев отщипнул от хлебного мякиша. Мистические байки внушали ему интерес. Препарировать, выковырять из сказочного плода косточку научного объяснения – вот что его волновало.
– И что же помещик? Тоже разум потерял?
– А он без разума уродился, – ответила женщина, подавая квас. – У них так заведено. За кривым лесом грибы редко кто собирает, а дед его дом построил по соседству с кикиморами и анчутками. Отец Ростовцева чудаком был. Пушку в столице купил, и, как тучи к грозе – он ну по тучам палить. А пушка громкая – чухонцам слышно. В Елесках только креститься успевали. Умер он году в девяносто шестом. Или седьмом. Когда перепись велась. Усадьба младшему перешла, Тихону Фирсовичу. А он весь городской, куда там! Музыканты, вино рекой, «Афинские вечера» устраивал с умыканием молодок. Лет шесть назад выдумал блажь – пруды в парке выкопать. Нанял Ваньку Хромова и Якова Шипинина. И мой Степан покойный третьим подвязался. Молотьбой не прокормишься, ежели машины кругом, а Ростовцев тридцать копеек за кубическую сажень торфа платил. Вот и сочти: мужики две тачки в день делали, два куба. Пять мер картошки да мешок одежки. Тащили они с болот грязь, плотины возводили, рыли каналы. Ну и дорылись. Такая семейка: папаша по ангелам стреляет, а сынок в пекло копает.
Хозяйка захлопотала у часов, подтянула цепочку с гирей.
Топчиев ждал.
– Уж не знаю, что там произошло, но Степан мой слег с жаром да так и не выздоровел. Шипинин умом повредился, а Машенька Хромова – она тятьке еды принесла – мигом онемела. Судачат, в тот день вода в колодце Ростовцева пожелтела. Ну и Тихон Фирсович пруды забросил и, года не минуло, оседлал бричку – и с глаз долой. – Женщина перекрестилась на иконы. – Нам учителя приписали, а нужно дьячков, много дьячков, чтоб денно и нощно отчитывали. Обереги, Господь, и помяни Давида и всю кротость его.
Сытый и в превосходном настроении, Топчиев блуждал по проселочной дороге. Гулял без цели, напевая шансонетку на мотив кекуока. Остались за спиной избы, собачья брань, чинящие дровни мужики, песня «Вниз по матушке по Волге» в заунывном исполнении пьяницы Игнатова. Впереди лежали поля и немыслимые версты болот. Заболотились нивы, осели серые пашни. Сизый пар клубился над бороздами пажитей, пепельное небо оглашалось криками уток.
