Книга Самая страшная книга. Призраки, страница 62. Автор книги Максим Кабир

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Самая страшная книга. Призраки»

Cтраница 62

На набережной выступала чета Ложкиных. Муж жонглировал зажженными свечами, жена тушила плетью язычки пламени. Они улыбались мертво и натужно. Полые, поддельные, как Железный монгол.

Над шатром парили вороны. Черный траурный крест из птиц.

– Все в небо глазеешь?

Федя вздрогнул. За его спиной возвышался дядя Лаврентий.

Широкий в кости и приземистый, он походил внешне, но исключительно внешне, на брата. Федор же удался в мать, хрупкую и утонченную. Она умерла при родах, как и ее мать, Федина бабка, опороченная монашка. Сестры шептались, что понесла монахиня тайно от митрополита Амвросия, но правду зарыли на монастырском кладбище.

– Простите, папа, – потупился мальчик.

В дядькиных чертах, суровых и черствых, появилась непривычная мягкость. И говорил он по-новому, и новизна страшила пуще прежнего.

– Мы думаем, рай на небе. А он подо льдом, во как. Бог на дне реки сидит, и раки у него за апостолов.

Федя непонимающе моргнул.

Может, они белены объелись: дядька, Хан и остальные?

– Снаряди грузовую телегу, – сказал Лаврентий, ласково обозревая шатер. – Вечером со мной поедешь.

– Куда?

– Не кудахтай, а делай, что велено.

Пальнули бутафорские ружья. Закаркало воронье.

В шесть часов полицейский сигналом с каланчи приказал фонарщикам зажигать светильники, и Федя с отчимом отправились в путь. Вокруг лежали харчевни, купальни, кофейни, трактиры и мастерские. Барские особняки соседствовали с хижинами ремесленников, мезонины и синие крыши чиновничьих домов – с допотопными петушками селянских изб. У всякой избы была завалинка, почти у всякой – скотный двор. Клевали сугробы журавли колодцев, истошно брехали собаки и гнались за извозчичьими пролетками. Свистели полозья, скрипело ледяное крошево в заболоченных рвах…

Федя любил Москву, пусть провинциальную, грязную, крикливую. С ямами ее, с ухабами, с разворованной мостовой. Он умел распознавать ее неочевидную порой красоту и ощущать ее боль. Когда полыхала она, и голубиные стайки загорались, пролетая над пожарищами, и текла по улицам лава пылающего дегтя… Вон до сих пор топорщатся руины и стелются пустыри.

Мальчик понукал соловую лошадку. Дядька покачивался рядом, изредка подсказывал маршрут.

Чем дальше ехали они, тем извилистее становились улочки. Дома непомерно разрослись пристройками и сараями, уводили в опасные тупики мрачные переулки. Дорога шла зигзагами. На выселках царила своя мода: вместо европейских платьев – кацавейки и шушуны, криво надетые картузы. Не люди, а призраки в клубящемся тумане нечистот. За поворотом громоздились мясные лавки, целая мясная слободка, и зловоние разносилось с задворок. Гнили кровавые лужи, алые проталины. Лавки не расщедривались покупать ледники, а у здешнего люда нюх был притуплен.

До Камер-Коллежского вала рукой подать, скоро кончится город.

– Эй, – нарушил тишину дядька. – Ты, это… тебе со мной хорошо жилось?

Вопрос смутил мальчика. Его ли это отчим спрашивает?

– Недурно, – пробормотал Федя.

– Бате скажешь, что я тебя не обижал?

– Скажу…

«Караул!» – завопили из закоулка.

Федя поторопил лошадку. Навстречу теперь попадались обозы золотарей, смердящие цистерны. Фонарные столбы, четырехгранные, полосатые, торчали в семидесяти саженях друг от друга. В ящиках коптились жестяные, на конопляном масле, лампочки с нитяными фитилями. Света едва хватало, чтобы озарить тротуар, дорога же покоилась во тьме.

Мелькнула под фонарем заляпанная кляксами фигура. Женщина, ухмыляющаяся нагло и откровенно. Чернота мгновение спустя пожрала ее.

«Непотребная девка? – подумал Федя. – Почему она в исподнем?»

Телега въехала на окраинную улицу, за которой шуршал зазубренными кронами лес. Застыла у неказистой избы.

– Какого вам лешего? – рявкнули из-за частокола.

– Пречистой молимся, – сказал дядька.

– Ну, раз Пречистой…

Калитку отворил мужик в портках и казачьем полукафтане. Огляделся по-воровски.

– Ты, старшой, заходь. А малец нехай проветрится.

– Жди, – сказал дядька и скрылся за частоколом.

Федя поежился. В черепе ворочались тяжелыми ядрами мысли. А если «казак» зарежет дядьку и придет за ним? Явно же живодер. Эх, ножик бы с собой взял…

Мальчик обернулся к лесу и обомлел. Сердце заметалось, как Саломея по клетке.

На пригорке стоял худющий волк. Ребра его вздымались, луна серебрила шерсть. Из пасти свисал багровый язык и вырывались облачка пара. Глаза-лампадки буравили человека.

Федя отпрянул, калитка боднула его в бок.

Дядька катил по дорожке пузатый бочонок.

– Ну, что зеваешь? Подсоби.

Федя взглянул на пригорок. Волка не было.

Померещилось…

Загружая телегу, мальчик чуть не упустил один из трех бочонков и зажмурился, чуя порку.

– Не боись, – сказал новый дядька, – больше не ударю.

– Что в них? – осмелился спросить Федя.

– Порох.

– Для фейерверка?

Год назад цыган Маринш устраивал огненные забавы, не хуже чем у Шереметева. Использовал серу, порох, березовую стружку для шума и легковоспламеняющийся плывун. Опять хотят огня в программу?

Дядька промолчал, но на душе у мальчика посветлело. Делов-то – фейерверк.

А подъезжая к «Трубе» – москвичи восемнадцатого века звали «Трубу» «Волчьей долиной» – дядька сказал странное:

– Ты как ее увидишь, поймешь. Я тоже не поверил Хану сразу.

– Кого – ее?

– Завтра узнаешь.

Приемный отец, Маринш и Старый Прокоп, чья кожа была испещрена дикарскими татуировками, тащили бочки к реке. Балаганщики бродили среди шарабанов и тарантасов. Карлики Шалабеевы сгрудились на берегу. Кланялись то ли шатру, то ли лунному блину. В шатре горели свечи.

Саломея не притронулась к мясу. Схоронилась, притихла. В темноте сияли полумесяцы глазищ.

Федя вымел двор. Навестил Ложкиных. В вагончике их не было. Запропастилась и колыбель дочурки. Мерцали на столе клинки, бронзовые рукояти плетей, подсвечники для жонглирования. Мальчик сунул за пояс нож с узким лезвием, выскочил из вагончика. Возле оптического райка столкнулся со Старым Прокопом. Тот таращился на Федю двумя парами глаз: одной настоящей, другой – выколотой чернилами на лбу. Лобные глаза смотрели с подозрением. Настоящие были блеклыми, точно подернутыми смальцем.

– На-ка, – Прокоп вручил Феде связку ключей, – отполируй монгола. А потом спать ложись. Завтра день особенный…

В паноптикуме, как в морге, пахло карболкой. Мальчик зажег сальные огарки. Захрустели опилки под подошвами. Зашевелились восковые цари. Желтоватые пергаментные лица, такое лицо было у папы, когда гроб везли на бедное Миусское кладбище.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация