Я не люблю, когда мне приказывают, и сыплю соль на самые, как мне кажется, чувствительные раны Мишель, ее методы расследования, которые я называю, смехотворными.
Мишель, образованная, воспитанная француженка из Европы, кричит мне:
— Если вы отождествляете себя с ШАБАКом, это ваша проблема! Я не палестинка и не опущу перед вами голову! (ШАБАК это служба внутренней безопасности Израиля, известная также как Шин Бет)
— Кто вам сказал, что я отождествляю себя с ШАБАКом?
— Вы ведете себя как ШАБАК. Вы допрашиваете, как они. Вы такой отвратительный, что я не могу больше удерживаться. Я и мои друзья европейцы не будем терпеть ваше колониальное правление!
— Вы назвали меня отвратительным?
— Уродом! Вы уродливый человек. Вы ужасный человек.
— Я вас понимаю. Ни одна француженка не может терпеть колониализм. Французы, как свидетельствует история, никогда не были замешаны в колониализме. Ни одна европейская страна никогда не была справедливей, чем Франция, за всю историю.
Мишель не может остановиться.
— Вы колонизатор, привыкший господствовать, — продолжает она.
Помимо этого, она называет меня "раздражающим". Активисты из европейских НПО, кроме того, крупные лингвисты.
— Вы назвали меня" imbearable", — кричит она на меня.
Я спрашиваю ее, что означает "imbearable", ибо я даже не знаю такого слова, не говоря уже об его использовании.
— Я хочу, чтобы вы держались от меня, как можно дальше, — огрызается она в ответ. Вы такой урод! Вы Шабак!
— Я думаю, что вы пересекли все границы достойного человеческого поведения.
— Тогда посадите меня в тюрьму, вы, вместе со своими друзьями!
Халиль не знает, как реагировать на эту комедию в своей машине. Он ведет автомобиль, но скоро теряет контроль и врезается в бампер впереди идущей машины.
Это то, что нам здесь не доставало: автомобильной аварии. Обе машины останавливаются, и водители исследуют повреждения. К счастью, удар не слишком серьезный, и обе стороны решают продолжить путь. Мы едем дальше.
В офисе "Адала" я вижу на стене что-то вроде круглой схемы и спрашиваю Халиля, что это такое. Он объясняет, что это графическая схема численности бедуинов и их происхождения.
Общее число 800000. "Эти показатели за 2006 год", — объясняет он, а сегодня их около миллиона. Мы начали с 270,000 и теперь уже добрались до миллиона. Этот бедуинский вопрос начинает казаться мне скопированной версией палестинской проблемы.
Я замечаю, что название страны, из которой эти бедуины приехали "Палестина". Но так как это написано на арабском языке, то предполагается, что ни один посторонний человек этого не поймет. Короче говоря, они утверждают, что они израильтяне и требуют равного обращения, как с израильтянами, но на самом деле называют эту землю Палестиной, и сами они палестинцы.
Настало время, чтобы отправиться в поездку с доктором Табетом, директором офиса "Адала".
* * *
Европейские "расследовательницы" и я находимся в машине доктора Табета и беседуем. Я спрашиваю доктора Табета:
— Сколько вообще бедуинов? Ранее вы сказали мне, что около 270000, а в вашем кабинете я увидел 800000. Какое число правильно?
— Двести семьдесят тысяч. 800000 это количество дунамов (80000 га).
— Но Халиль сказал, что цифра 800000 это количество бедуинов в 2006 году, а сегодня их около миллиона.
Д-р Табет начинает ходить кругами. У него есть нечто более важное, о чем он хочет рассказать мне. О том, как работает "истинная демократия" в Израиле, подразумевая, что таковой нет, по крайней мере, когда речь заходит о бедуинах.
В качестве доказательства своего утверждения он указывает на непризнанное Израилем поселение впереди нас, не имеющее никаких дорожных указателей в свою сторону. Почему правительство обязано устанавливать дорожные знаки к поселению, которое оно не признаёт, может быть темой интересной диссертации для прекрасной соискательницы PhD по имени Етернити.
Наконец д-р Табет завозит нас в бедуинскую деревню. Мы сидим за простым столом с пластиковыми стульями в чьем-то дворе, нам раздали воду в пластиковых стаканчиках, и д-р Табет говорит.
Европейские расследовательницы записывают каждое его слово о том, какие плохие израильтяне, как они дискриминируют бедуинов, и какая у тех несчастная жизнь.
Европейским дамам нравятся эти речи. Они громогласно замечают, что всему миру известно о тяжелом положении палестинцев и мир делает все, чтобы помешать израильтянам, то есть евреям, их убивать. Пришло время повторить достигнутое с палестинцами и защитить бедуинов от израильских когтей.
Д-ру Табету чрезвычайно нравятся просвещённые комментарии, но он замечает, что у бедуинов нет шансов на успех. В конце концов, то, что здесь происходит, это "ползучий апартеид", повторяет он выражение, которым уже пользовался раньше.
Я спрашиваю доктора Табета, где он живет.
Ну, он живет в Беэр-Шеве с евреями.
— И это вы называете апартеидом?
Он кричит на меня. "Вы, еврей!" — вопит он. Я? Еврей? Это абсолютно неприемлемо. Но я позволяю этому продолжаться какое-то время, так как хочу узнать, занят ли мой новый друг только в "Адала" или он посвящает свое время чему-нибудь еще.
— Чем вы зарабатываете на жизнь, д-р Табет? — спрашиваю я.
Что ж, эта бедная душа, пожалуйста, не горюйте, является профессором в Университете Бен-Гуриона.
— Как вы можете жаловаться, что "у бедуинов нет шансов на успех", если у вас дела идут так хорошо?
Европейские дамы держат язык за зубами, но их глаза светятся ненавистью. Доктор Табет понимает, что его хорошая жизнь для его целей нехороша, и поэтому переходит к лучшей форме защиты, известной человеку, к атаке. Что я за журналист, хочется ему узнать, ибо он никогда не встречался с журналистами, подобными мне. Почему я задаю подобные вопросы?
Я терпеливо спрашиваю профессора объяснить мне, какая у него проблема с журналистами, задающими вопросы. Он умен, мой друг-профессор и знает, что лучший способ выйти из этого положения, это найти какой-то мой недостаток. Каков мой недостаток? Ну, говорит профессор, вы не демонстрируете никаких признаков желания действительно узнать правду о бедуинах. Я прошу его объясниться, что он и делает. Вы никогда, заявляет он, не задаете вопросы типа "как живут бедуины"? Это верх наглости, отвечаю я ему. Я просил его сотрудника, Халиля, чтобы тот повел меня посетить бедуинов в их жилищах, но Халиль не стал мне содействовать. Вместо посещения домов бедуинов мне читают здесь речи.
— Вы действительно думаете, доктор Табет, — тут я поднимаю свой голос, — что я проехал весь этот путь сюда, чтобы слушать вас и Халиля? Почему бы мне просто не позвонить вам для этого? Какого черта вы думаете, я проехал весь путь сюда? Для того, чтобы увидеть жизнь бедуинов, но вы мне не позволяете! Вместо этого я должен здесь сидеть, как будто я ваш дурак-студент, и слушать ваши разглагольствования. Вы действительно хотите знать правду? Меня не волнует, что вы тут говорите, нисколько. Я не активист по правам человека, приехавший сюда "узнать" то, во что он уже заранее верит, как в существующий факт. Я не хочу слушать ваши речи и не хочу речей Халиля. Я хочу встретиться с бедуинами, посетить их в своих домах, сидеть с ними за столом, пить и есть с ними, и я готов заплатить за еду. Я хочу увидеть все своими глазами. Вам ясно?
