Опытный агент высказался.
Быстро, насколько его профессорство позволяет, д-р Табет понимает, что время пропаганды закончилось. Мяч на его поле, и если он не будет действовать быстро, то превратится в посмешище. Он быстро просит молодого активиста по имени Амир, тихого парня, учившегося в Германии и теперь вернувшегося домой, взять меня и все показать. Д-р Табет и европейские расследовательницы, тявкающая еврейка из Бронкса и ее итальянская приятельница, уходят. Я остаюсь с Амиром.
Я чувствую себя, как в раю. Наконец-то.
* * *
Я нахожусь в поселке бедуинов, именуемом Абу Квейдер, состоящем из ряда беспорядочно разбросанных бараков, но Амир помогает мне пробраться через этот лабиринт.
Мы подходим к бараку прямо перед нами. Добро пожаловать в барак Ханан, симпатичной бедуинки, стоящей перед уродливейшим строением, которое вы только можете себе представить, называемом домом, барак всем баракам барак.
Меня приглашают внутрь. Больше не будет сидения на улице на пластиковых стульях, вроде того, что я испытывал сегодня с утра или несколько дней назад с Атефом из Бецелема. Нет. Я приглашен. Надеюсь, меня не стошнит от того, что я увижу внутри.
Когда я вхожу, то забываю все свои сдержанные немецкие манеры, и испускаю громкое "Вау!"
Ничего себе. Какой красивый дом, какой великолепный дом. Как чудесно оформлен. Как тепло. Как богато отделано. Я хочу, чтобы он был моим. Теперь же.
Да. Теперь я знаю, почему люди "Адалы" и прочих общественных организаций не хотят меня пускать внутрь этих домов, этих бараков.
Ханан не активистка, она просто человек. Она религиозна, в хиджабе и всем прочем, и имеет вид женщины, которую, любой сотрудник НПО сказал бы вам, следует уважать, и не дай бог, не касаться.
Но я же не простой человек. Я опытный агент.
Я обнимаю Ханан, любовно ласкаю ее и говорю, что она замечательная, что ее дом красив и что я хотел бы, чтобы нас сфотографировали вместе.
Ни один журналист, и уж конечно, ни один белый любитель мира никогда не делал этого с ней и ей. Она первый раз чувствует прикосновение белого мужчины, демонстрирующего основной жест человеческой любви — прикосновение.
Смеясь, она спрашивает, известно ли мне, что произойдет, если придет ее муж и увидит нас вот так вместе. Мы оба хохочем по этому поводу. И ощущаем взаимосвязь.
Ни один лектор и активист любого типа и вида не могут заставить вас почувствовать одну десятую того, что я сейчас чувствую, прикасаясь к ней, будучи возле, видя в ней человеческое существо, а не помня, что я проводник и защитник определенной политической идеи.
Именно в этот момент я понимаю одну базисную вещь. Активисты слева или справа по самой своей природе не видят в людях человеческих существ.
Я чувствую себя дома. Ханан интересуется, не желаю ли я попить воды, и я спрашиваю, в своем ли она уме. Какая вода? Неужели я выгляжу в ее глазах, как какой-нибудь белый тип, вроде тех холодных идиотов, виденных ее раньше? Она понимает меня.
— Чай или кофе?" — задает она вопрос.
— Пить — кофе, — говорю я, — и какую-нибудь еду тоже, пожалуйста. У вас есть какая-то еда?
К счастью для Мишель, ее здесь нет. Будь она здесь, с ней бы случился инсульт.
Мне нравится Ханан. В ней есть то тепло, которое вы, даже сильно постаравшись, не найдете в современной Европе, то тепло, которое в Нью-Йорке вы обнаружите только в солярии.
Ханан меня кормит. Что за лабане, что за оливковое масло, какой хлеб, какой кофе. Это семизвездочный отель "Барак". Когда мой живот готов вот-вот лопнуть от всей этой пищи, я прошу Амира, чтобы он отвел меня в другой барак.
* * *
Добро пожаловать в барак Наджи, весьма уродливый снаружи, очаровательно красивый внутри.
Просто невероятно.
Пока Наджа уходит, чтобы принести чай и пирог, ибо мой живот чудесным образом опустел и нашептывает, что в нем найдется местечко для сладостей, Амир немного рассказывает о себе. Он один из тридцати братьев и сестер, делится он со мной. У его отца, видите ли, три жены, и каждая подарила предостаточно детей.
Чай и торт благополучно прибывают, и я спрашиваю Наджу, сколько жен у ее мужа.
Только две. Наджа — первая жена, а через десять лет после их женитьбы муж взял вторую жену.
— Как вы себя чувствовали, когда это произошло?
— Очень плохо.
— Что вы ему сказали?
— Ничего.
— Почему же нет?
— Не знаю. В таком случае нечего сказать. Честно.
— Вы не плакали, не ругались?
— Конечно, я плакала. Конечно, ругалась. Мне было грустно, я была расстроена. Все что угодно.
— И он все это видел и ему было все равно?
— Ему не было все равно. Но в нашей культуре, если мужчина что-то захотел, то он это делает, даже если поплатится за это. Это то, что он хотел сделать, вот и все.
— Как вы уживаетесь со второй женой?
— Она в своем доме, а я в своем.
— Вы не живете в одном доме?
— Нет. Конечно, нет!
А где ваш муж живет?
— Один день там, один день здесь. День — мед, день — лук.
— Вас все еще это задевает? Вы все еще чувствуете боль?
— Каждый день.
— Вы общаетесь с со второй женой?
— Нет.
— Сколько ей лет?
— Она на три года старше меня.
— Вашему мужу нравятся старые?
Наджа смеется:
— Я вышла замуж очень-очень молодой…
— Скажите, вам не хочется просто убежать от всего этого?
— Не дай Бог! У меня есть дети.
— Позвольте мне задать вам еще один вопрос. Возможно, вам стоило в тот момент попробовать поговорить с вашим отцом, попросить его вмешаться, чтобы ваш муж не женился второй раз?
— Мой отец сделал эту глупость!
— Что вы имеете в виду? Ваш отец пытался помешать жениться ему на другой женщине?
— Нет, нет.
Она поясняет, что имела ввиду:
— Мой отец тоже женился на двух женщинах. Как он мог сказать моему мужу не делать то же самое?
— Ваш муж поговорил с вами об этом, прежде чем женился? О том, что он хочет жениться на другой?
— Да. Безусловно. Он не сделал это вот так сразу: бум, вот еще одна женщина.
— Как он вам это объяснил!?
— Да просто так. Без какой-либо особой причины. Он просто хотел жениться. Это было все.
Ее собственный брат, продолжает она рассказывать, готовил угощение на второй свадьбе ее мужа. Она смеется, когда говорит это, как будто это, вообще, может быть смешно.
