Обдумав не слишком скромное предложение Мюнцера, герцоги Иоганн и Иоганн Фридрих решили, что против него пора принять меры. Мюнцера, а также множество его последователей из Альштедта, вызвали в Веймар на допрос. Некоторые из его сторонников, которых допрашивали отдельно, легко выдали планы Мюнцера устроить вооруженный мятеж. Строго говоря, это было ясно и из проповеди – однако в зале суда прозвучало совершенно иначе; и, видимо, тут до Мюнцера в первый раз дошло, что его планы власть встречает без энтузиазма. Так или иначе, он понял, что над головой его навис топор. Свидетели рассказывали, что из судебной палаты он выходил белым как мел. Поздно вечером 7 августа Мюнцер сделал то, что, как видно, привык делать в любой затруднительной ситуации – бежал, вполне буквально перебравшись через городскую стену Альштедта. Жену и ребенка он бросил. Побег его наделал много шума: члены «тайного союза», которых он вовлек в свое безумие, были разочарованы и унижены, все прочие – очень рады. Однако Лютер справедливо полагал, что о Мюнцере еще придется услышать. Так и вышло: Мюнцер осел в Мюльхаузене и снова начал собирать вокруг себя последователей. Там он нашел себе «соратника» – Генриха Пфайффера, тоже чистой воды смутьяна. Там же, в Мюльхаузене, Мюнцер написал самую желчную и злую филиппику против Лютера, озаглавленную: «Совершенно необходимая защита и ответ против братьев сладкой жизни из Виттенберга, что, присвоив Святое Писание, самым подлым образом марают бедный христианский мир».
Пламенная ненависть Мюнцера к Лютеру усиливалась от мысли, что Лютер «продался» князьям и встал на их сторону против страдающих крестьян:
Князья выжимают из народа все соки, считают своей и рыбу в реке, и птицу в небе, и траву в поле – а доктор Лжец говорит: «Аминь!» Есть ли у него мужество – у этого доктора На-Мягких-Лапках, нового папы Виттенбергского, доктора Мягкое Креслице, княжеского лизоблюда? Он говорит: нельзя восставать, ибо меч вручен правителю Богом, – но сила меча принадлежит всей общине. В добрые старые времена, когда правитель извращал справедливость, за правду вставал весь народ – а сейчас, поистине, правители извращают справедливость. Сбросим же их с престолов! Птицы уже собираются в небесах, чтобы клевать их трупы
[372].
Если вспомнить о том, чьи трупы в конце концов склевали птицы, мы увидим, что Мюнцер оказался лжепророком. Но до этого было еще далеко; а пока гордый голос его наполнял слушателей таким пылом и жаждой действия, с какими «доктор На-Мягких-Лапках» состязаться не мог.
Снова гостиница «Черный медведь». Aetatis 40
В конце августа 1524 года Лютер отправился в Йену, чтобы произнести там проповедь. Эта поездка стала частью своего рода «проповеднического турне», в который отправили его саксонские князья, чтобы определить, где успел пустить корни «энтузиазм» Карлштадта и Мюнцера, и постараться его преодолеть, указав на их богословские ошибки. Карлштадта, разумеется, не радовало, что его смешивают с опасным маньяком Мюнцером: поэтому, когда Лютер произносил проповедь в церкви святого Михаила в Йене, неподалеку от Орламюнде, Карлштадт приехал туда, проскользнул в церковь и, не слишком убедительно «замаскировавшись» своей войлочной шляпой, присел на скамью послушать. Лютер метал громы и молнии против всего, что отделяло от него Карлштадта, Мюнцера и ему подобных. Он коснулся проблем «изображений», крещения младенцев и Вечери Господней. К этому времени от амбивалентной позиции по изображениям Лютер перешел к мнению, что в церкви они нужны. Он видел, что Schwärmer, как он их называл, тяготеют к законничеству, – которое Лютер считал прямо противоположным смыслу Евангелия; это законничество он связывал с ветхозаветным Законом и, следовательно, с фарисеями и иудеями вообще. Так запрет на изображения в синагогах для него встроился в общую картину, и борьба с законничеством слилась воедино с борьбой за изображения. Кроме того, он полагал, что все это логически приводит к убийственным плодам, которые уже продемонстрировал Мюнцер. Закончив проповедь, Лютер отправился к себе в гостиницу «Черный медведь» – ту самую, где останавливался два года назад, по возвращении из Вартбурга, и где инкогнито беседовал со студентами. Но Карлштадт счел, что с него хватит, и решил объясниться со старым другом. Он написал ему в гостиницу письмо и попросил о встрече.
Лютер согласился – и несколько часов спустя встретился с Карлштадтом в обеденном зале гостиницы. Вместе с Лютером путешествовало множество саксонских чиновников, а Карлштадт привел с собой зятя и двоих коллег. Начал он с яростных претензий к тому, что в своей проповеди Лютер причислил его к «духам убийства и мятежа» в лагере Мюнцера. «Тот, кто желает… засунуть меня в одну кучу с этими убийственными духами, – заявил он, – поступает не по правде, как бесчестный человек!»
[373] Для тех времен публичное заявление крайне резкое. Однако Карлштадт еще не закончил. Дальше он начал изливать свою боль по поводу того, что ему запретили проповедовать в Виттенберге и не дали даже печатать свои книги: оба запрета он приписывал Лютеру – и, конечно, имел для этого некоторые основания.
Начался оживленный спор, и в ходе его выяснилось, что оба воспринимают события прошедших двух лет очень по-разному. К чести Лютера, он принял заверения Карлштадта в том, что тот всегда был против насилия, однако продолжал утверждать, что в позициях Карлштадта и Мюнцера есть некий общий «дух». Оба верят в мистическую возможность услышать глас Божий. Оба считают дурной идеей крещение младенцев. Оба не признают изображений в церкви. Оба, по-видимому, ярые противники власти, испытывают отвращение к знати и особую симпатию к крестьянам. Лютер не обвинял Карлштадта – но упорно старался разобраться в том, имеется ли у него с Мюнцером некий общий «альштедтский дух». Разумеется, никто не усомнился в этом лютеровом предположении о «духах» – по меньшей мере, неясном и явно не основанном на Писании. Что он хотел сказать: что Мюнцером руководит некая бесовская сила и каждый должен встать либо всецело против этого «духа», либо за? Но разве бесов не может быть много и разных? Настойчивые требования Лютера, чтобы с ним соглашались во всем, временами, по иронии судьбы, напоминали ту же твердолобость, что так удручала его и у папистов, и у Schwärmer.
В какой-то момент этого долгого разговора Карлштадт упрекнул Лютера в том, что тот о чем-то изменил свое мнение. На это Лютер с улыбкой ответил: «Дорогой мой доктор, если вы в этом уверены, то напишите об этом свободно и смело, чтобы это вышло на свет»
[374]. Это был важный момент. Вскоре Лютер повторил это предложение – и в знак серьезности своих намерений вынул из кармана гульден и бросил его Карлштадту. «Чем смелее вы на меня нападаете, – сказал он, – тем дороже мне становитесь»
[375]. Карлштадт согнул (видимо, зубами) монету из мягкого золота, чтобы вывести ее из обращения, и оставил себе как вечный знак лютерова обещания, что он свободен писать против него. Итак, казалось бы, старые приятели расстались по-дружески; но два дня спустя оказалось, что это вовсе не так.
