Через два дня после этой встречи Лютер приехал для проповеди в Орламюнде. Однако деревенские жители не встречали его, как было принято, толпой на улицах: Лютеру сообщили, что все они заняты в поле – собирают урожай. Лютер, как видно, приехавший уже в дурном настроении, счел такой неласковый прием для себя оскорбительным. Когда наконец появились несколько членов местного совета, Лютер не снял шляпу (традиционный вежливый жест) и с порога принялся предъявлять претензии по поводу написанного ими письма, где они жаловались на его обращение с Карлштадтом: это письмо он счел чрезвычайно резким и грубым и даже высказывал подозрение (местными жителями отвергнутое), не сам ли Карлштадт его и написал.
Когда появился сам Карлштадт, Лютер заявил, что они теперь враги, и потребовал, чтобы тот ушел: как видно, сам он вовсе не считал их недавнее соглашение о письменной дискуссии знаком примирения. Лютер заявил даже, что не станет продолжать разговор, пока Карлштадт здесь. Когда тот удалился, отцы деревни пригласили Лютера произнести проповедь, как делал он уже во множестве городов и деревень в ходе этого турне, – однако он резко отказался, а вместо этого прямо на месте завел с ними спор об «изображениях». Пришлось ему выслушать сомнительные идеи Карлштадта о необходимости «превзойти» физический мир, сами по себе туманные, в еще более туманном пересказе местных крестьян. Для Лютера все это звучало слишком узнаваемо – похоже на болтовню пророков из Цвиккау и Мюнцера, не говоря уж о собственном монашеском опыте, принесшем ему столько мучений. Более Лютер выдержать не мог: он развернулся и пошел прочь, под град оскорблений от негостеприимных хозяев – ему желали убираться к черту и, говорят, даже кидали в него камнями. После его ухода на кафедру поднялся Карлштадт и разразился громами и молниями против бывшего друга, именуя его «исказителем Писания»
[376].
Для Лютера ужас был в том, что он сражался теперь со своими былыми соратниками. Снова он чувствовал, что предан старым другом, – а тот, без сомнения, в свою очередь считал преданным себя. Еще мрачнее стало все, когда в сентябре герцог Иоганн изгнал Карлштадта с земель курфюрста. Должность священника в Орламюнде Карлштадт так официально и не занял, несмотря на желание местных жителей, – и теперь на орламюндской кафедре его сменил «старый скряга» доктор Каспар Глатц, тот самый, которого Лютер усердно старался женить на одной из нимбшенских монашек. Однако паства его не желала подчиняться ни Лютеру, ни саксонским князьям – и долго Глатц на этой должности не продержался.
Теперь, освобожденный Лютером в гостинице «Черный медведь» от обета молчания, Карлштадт взялся за перо и с поразительной скоростью накатал пять памфлетов, где изложил их с Лютером основные разногласия. В ноябре он выпустил «Диалог, или Беседу об отвратительном идолопоклонническом злоупотреблении священнейшим таинством Иисуса Христа».
Такое нередко случалось и дальше: резкий характер Лютера приводил его к упрямству и авторитаризму в некоторых вопросах. Как полагал он, что соглашаться с Мюнцером в любом вопросе означает разделять «дух Альштедта» (хотя определения этого духа так и не дал), – так и теперь оказался не готов взвешенно и продуманно подойти к вопросу о Вечере Господней. По каким-то своим причинам отрицание Реального Присутствия Христа на Вечере Господней он считал отрицанием христианства как такового – и полагал, что дальше спорить тут не о чем. Кто отрицает Реальное Присутствие, тот на стороне врагов – и на этом разговор окончен
[377].
В декабре 1524 года Лютер начал отвечать на писания Карлштадта: опубликовал первую (из двух) частей своей полемики с ним и другими, с кем расходился по вопросам изображений, крещения младенцев и причащения. Свою работу он озаглавил «Против небесных пророков по вопросам изображений и таинств». Бывший друг и сотрудник, теперь, как видно, ставший для Лютера главным врагом, подвергся суровому разносу: в его «папистском» законничестве, в навязчивой одержимости внешним и маловажным Лютер видел полную противоположность истинному благовестию. Для него все это было ветхозаветное фарисейство. Такой ревностный антипапизм, по его словам, столь далеко ушел от Рима, что в безумном рвении своем обогнул земной шар и, сам того не зная, вернулся в Рим. «Папа приказывает, что делать, – писал он, – доктор Карлштадт – чего не делать»
[378]. И то и другое Лютер считал несовместимым со свободой, обещанной в Евангелии. Такие жесткие предписания связывают совесть и внушают людям вечное чувство вины за то, что те недостаточно стараются. «Нет такого места, – писал он, – в котором эти учителя учили бы нас, как освободиться от греха, сохранить чистую совесть, достичь мирного и радостного духа. А ведь только это и имеет значение»
[379].
Меланхтон был расстроен чрезмерно резким, на его взгляд, тоном Лютера в отношении Карлштадта. Увы, очень многое из того, что написал Лютер тогда и позже, на взгляд современного читателя, слишком напоминает «холивар» в интернете. Гневливость и раздражительность Лютера, которую мы привыкли связывать с последними годами его жизни, начала подавать голос уже сейчас. В своей критике он снова смешивал Карлштадта с Мюнцером, – хотя уже мог убедиться в неудачности этого приема. Впрочем, одно важное сходство между ними действительно было – неприятие авторитетов, то, что Лютер воспринимал как общий дух мятежа. И Мюнцер, и Карлштадт не желали играть по правилам, и это для Лютера было серьезным и дурным знаком. Карлштадт не принял официально место священника в Орламюнде и нарушил приличия, демонстративно отказавшись от звания «доктора». Оба выдергивали из Писания отдельные фразы и истолковывали их с бездумной смелостью, не смущаясь логикой, не утруждая себя мышлением «по правилам». Самого Лютера из-за его отношения к папе многие также считали мятежником и бунтовщиком – однако он ясно давал понять, что никогда не был против власти как таковой. Наоборот, он выступал против ложной власти именно из уважения к власти истинной. Однако Карлштадт и Мюнцер, на взгляд Лютера, зашли по этой дороге слишком далеко. Так или иначе, жители Орламюнде новой книгой Лютера остались недовольны – и выразили это самым практическим образом: начали использовать ее вместо туалетной бумаги.
Крестьянская война и пределы свободы
Не стоит удивляться тому, что, едва Лютер вывел свободу из темницы, она «потеряла берега» и начала приносить беду. Сама по себе свобода не ведает границ. Она знает лишь, что должна существовать, что в тюрьме ей не место, – но не ведает о том, как далеко может зайти без опасности для себя. Над этой парадоксальной проблемой не раз размышлял и сам Лютер. В труде «К христианскому дворянству немецкой нации» он ясно говорил, что христианин свободен, и так же ясно – что свобода обязывает его поступать с ближними по совести. Христианская свобода парадоксальна насквозь – такова ее природа, таинственная и славная.
Вот в чем вопрос: до каких пределов простирается власть правительства над народом? Там, где на сцену истории выходит истинное Евангелие Христово, беззаконие сменяется правосудием и рабы получают свободу. Движения за освобождение рабов и за гражданские права в США ясно об этом свидетельствуют. Зная, что они свободны, люди начинают требовать, чтобы и власть обращалась с ними как со свободными. Но как далеко могут заходить эти требования, и какими мерами вправе народ влиять на правительство без того, чтобы впасть в эгоизм и грубое насилие? Об этом много размышляли такие великие мыслители и деятели прошедшего столетия, как Ганди, Дитрих Бонхеффер или Мартин Лютер Кинг.
