Нет сомнений, что хозяйство вела Кати, и заботы ее были неисчислимы. Она руководила покраской и оштукатуриванием дома – операциями совершенно необходимыми; она же со временем начала выращивать коров, свиней и даже разводить рыбу. Да, именно Кати надзирала за рыбным прудом, дававшим на обед форелей, окуней, щук и карпов, – их ловили сетями. Был возле монастыря и сад, источник яблок, груш, орехов и персиков. Присматривала Кати и за скотным двором. Помимо свиней, она разводила коров, уток и кур. Стоит отметить, что эта бывшая монахиня и дворянка сама резала скотину. Лютер отвечал за огород, где росли дыни, огурцы, горох, латук, капуста и прочее. На огороде он работал сам – и постоянно рассылал своим друзьям семена.
Кати занималась и денежными делами семьи. Сам Лютер был к этому мало способен, должно быть, потому, что привык жить монахом и довольствоваться немногим: деньги у него не задерживались, почти все, что оказывалось в руках, он старался поскорее раздать. Щедрость его была притчей во языцех, и друзьям порой приходилось вмешиваться и удерживать его от безрассудных трат. «Не могу поверить, – заметил он как-то, – что меня можно обвинить в сквалыжничестве»
[413]. Даже получив свадебный подарок, по его мнению, чересчур роскошный, Лютер попытался отослать его назад – и хорошо, что Кати вовремя его спрятала! Книги его расходились бешеными тиражами по всей Европе, но за издание их Лютер не получал ни гроша – и отказывался, даже когда печатники пытались его вознаградить; не брал денег он и за проповеди. Он просто стремился распространять Слово – а в вопросе хлеба насущного полагался на Бога. Однако физической работы Лютер не чурался. Помимо огорода, однажды он решил принести в семью дополнительный доход работой по дереву. В первый год брака он заказал токарный станок и другие необходимые инструменты; однако Лютер не был таким мастером резьбы по дереву, чтобы работа его приносила доход, – и в конце концов этот проект пришлось отложить. Не отказывался он и от домашних дел – например, сам латал свои прохудившиеся штаны, чтобы сэкономить на портном.
Постоянным источником дохода для семьи стали жильцы – в основном студенты, приезжавшие учиться в Виттенберг, которым Лютеры предоставляли кров и стол. Разумеется, Кати ни минуты ни сидела без дела. Позже она купила ферму в Цюльсдорфе неподалеку и проводила там много времени. Лютер начинал письма к ней забавным обращением: «Богатой госпоже Цульсдорфской [sic!], госпоже докторше Катарине Лютер, обитающей во плоти в Виттенберге, а духом в Цульсдорфе». Или: «Возлюбленной жене моей Катарине, госпоже докторше Лютер, властительнице свинарника, госпоже Цульсдорфской, а также владелице всех иных титулов, какие угодны будут ее светлости». Они с Лютером, похоже, постоянно добродушно поддразнивали друг друга. Кто бы мог подумать, что из Мартина Лютера получится отличный семьянин? К концу первого года жизни с Кати он писал: «Моя Кати во всем меня так радует и веселит, что свою бедность я не променял бы на все богатства Креза»
[414].
Кати была чудесной женщиной: умной, веселой, всегда бодрой и энергичной, у которой все в руках спорится – и не только в руках. Брак их официально совершился 13 июня, а уже в октябре Кати почувствовала себя беременной. Всего у них родилось шестеро детей. Однако мысль, что монах и монахиня зачали ребенка, поначалу поразила и даже напугала публику. Разумеется, поговаривали люди, Бог должен как-то выразить недовольство этим нечестивым союзом – но как? Что за страшный урод появится на свет от безбожного совокупления? Быть может, чудище вроде Папского осла, Теленка-Монаха, – или того безголового младенца, что, как говорят, родился в Виттенберге в прошлом году? Большая часть досужих саксонских сплетников сходилась на мысли, что ребенок родится с двумя головами.
7 июня 1526 года появился на свет первенец Лютера – по счастью, с одной головой. Лютер не мог сдержать радости и на следующий же день написал своему другу Иоганну Рюгелю в Айслебен, где в то время жил и Иоганн Агрикола:
Пожалуйста, передай от меня магистру Айслебенскому [Иоганну Агриколе], что вчера, в день, называемый «Дат»
[415], в два часа дорогая моя Кати милостью Божьей подарила мне Гансена Лютера. Скажи, чтобы не удивлялся, что я спешу к нему с этой новостью, – пусть сам подумает, как радует нас солнце
[416] в такое время года.
Пожалуйста, передай привет твоей дорогой солнценосительнице, а также айслебенской Эльзе. Препоручаю тебя Богу. Аминь. Сейчас, когда пишу, моя Кати еще в постели и зовет меня.
Сына назвали Гансом, в честь его крестного Иоганна Бугенгагена, а также отца Лютера, Иоганна, которого тоже все звали Гансом. В первые годы жизни мальчика его называли уменьшительным именем Геншен. Крестили его всего через два часа после появления из материнской утробы.
Глава восемнадцатая
Эразм, спор о таинстве, музыка
Эразм – это угорь.
Мартин Лютер
Громкий разрыв между Лютером и Эразмом можно назвать одной из величайших интеллектуальных битв нашей эпохи. Подобно отношениям Фрейда и Юнга или Чарльза Дарвина и Альфреда Рассела Уоллеса, он проливает яркий свет на идейные проблемы и разногласия своего времени. Однако до того, как Лютер и Эразм принялись обмениваться ударами и пинками, их обычно считали союзниками. В сущности, едва учения Лютера начали распространяться среди широкой публики, многие в Ватикане возложили вину за это прямиком на плечи голландского «князя гуманистов». В Эразме, в его единственной любви – гуманизме, а также в его остроумных и популярных критических сочинениях в адрес Церкви видели ту плодородную почву, на которой возрос этот немецкий сорняк. Легко понять, как возникла такая мысль. В то время – особенно в первые два года после публикации «Девяноста пяти тезисов» – связь Лютера с Эразмом была очевидна. Пусть ни тот, ни другой не признавали этого впрямую – но они явно были интеллектуальными товарищами по оружию. Оба видели и громко заявляли, что Римская Церковь уклонилась с пути истины и нуждается в реформе. Разумеется, видели это не они одни – однако именно их голоса и перья в первую очередь подняли эту тему, затронули важную струну и нашли себе широкую аудиторию. Каким путем каждый предлагал идти к вожделенной реформе – вопрос второй; но многое из того, что они говорили, поражало сходством – не в последнюю очередь потому, что все это были очевидные истины.
