Однако Лютер не умер. Уже на следующий день он смог встать с постели и поужинать. Но внезапная болезнь эта глубоко его потрясла и надолго оставила на нем свой след – две недели после этого он не мог ни читать, ни писать.
В сущности, весь август и добрую половину сентября Лютер продолжал болеть – и не был самим собой. Во время нового приступа Anfechtungen он решил, что потерял Христа, что падает прямиком в лапы к дьяволу, в пучину греха и богохульства, – однако верил, что его поддержали горячие молитвы друзей, так что каким-то чудом он все же не погиб окончательно. Эти приступы Лютер счел делом рук нечистого; позднее он признавался, что никогда в жизни не испытывал таких страданий.
2 августа он писал Меланхтону, бывшему в это время в отъезде:
Больше недели швыряло меня туда и обратно, в смерть и в ад, так что я все еще совершенно обессилен и дрожу всем телом. Я совершенно потерял Христа и с головой погрузился в бурные потоки и бури отчаяния и богохульства. Однако, подвигнутый молитвами святых, Бог сжалился надо мной и извлек мою душу из глубочайшей пропасти ада
[449].
Современному человеку трудно понять как сами страдания Лютера, так и то, какой смысл имели они для него. Нас соблазняет мысль, что он просто страдал от депрессии, вызванной химическим дисбалансом в мозгу или еще какими-то чисто химическими причинами, а все остальное, следовательно, просто себе придумал. Но сам Лютер был убежден, что вел духовную брань, что на него нападал враг душ человеческих, – и надо признать, что в этом его убеждения не отходят от стандартов христианской веры. Рассказов о столкновениях людей с бесами множество – от новозаветных чудес Иисуса до современных случаев экзорцизма; и само постоянство этой темы, как и сходство деталей в разных историях, свидетельствует о том, что версию «духовной брани» стоит как минимум принимать всерьез.
Смущает нас и признание Лютера в том, что, если бы не молитвы его друзей, он, весьма возможно, потерял бы веру и погиб навеки. Но это вполне соответствует его богословским взглядам: не сами мы поднимаемся на небеса, нас туда возводит Бог. Все, что требуется от нас – вера; и самой скромной веры, с горчичное зерно, уже достаточно. Но вот и более сложная мысль: даже если веры нет в нас самих – может помочь вера родных и друзей. Лютер говорит, что молитвы друзей поддерживали его, когда он не в силах был поддерживать себя сам. Это согласуется с его учением о том, что наши молитвы за младенца предоставляют его Богу, что нашей веры достаточно для того, чтобы открыть младенцу, не умеющему еще ни говорить, ни молиться, великий поток Божьей милости.
21 августа Лютер писал Иоганну Агриколе в Айслебен:
Надеюсь, что битва моя многим послужит, хоть и нет такого зла, какого бы я по своим грехам не заслужил. И все же, хоть жизнь моя грешна, знаю и хвалюсь, что учу чистому слову Божьему и тем служу ко спасению многих. Это злит сатану – вот он и старается погубить меня и уничтожить, а вместе со мной и Слово. Вот почему я не пострадал от рук тиранов мира сего, хоть многих других закололи или сожгли за Христа; тело мое в безопасности – и тем яростнее князь мира сего нападает на меня в духе
[450].
Лютер был убежден, что на него нападают бесы, что, раз он не стал мучеником за веру, должен пострадать другим способом. Едва ли возможно объяснить, как именно происходит духовная брань, – ведь мы говорим о вещах невидимых; но множество рассказов о пережитом, дошедших до нас на протяжении столетий, позволяют в общих чертах проследить ее ход и признаки; и лютерова интерпретация собственного опыта вполне согласуется с теми рассказами о бесовских нападениях, с которыми он был знаком.
Возвращение чумы. Aetatis 43
Тем же летом на Виттенберг снова обрушилась чума. Многие, как было принято в те времена, покинули город, чтобы избежать заражения. 15 августа весь университет на время переехал в Йену. Уехали и Меланхтон, и Юстус Йонас, увезя с собой свои семьи; однако Лютер чувствовал себя обязанным остаться и заботиться о больных. Кати и сын их Ганс тоже остались в Виттенберге. Несомненно, и в этом проявилась вера Лютера: он понимал, что подвергается опасности, но чувствовал себя обязанным рискнуть своей жизнью – и даже жизнью семьи, – чтобы остаться на месте и заботиться о своей пастве. Бог призвал его – и он отвечал на Божий зов. Единственное, чего он по-настоящему боялся, – однажды не ответить Богу. Самого его болезнь не коснулась; однако заболел маленький Геншен, и серьезно.
Пастор Бугенгаген также остался в Виттенберге, а несколько месяцев спустя даже переехал со своей семьей в Черную Обитель. Люди вокруг умирали, как всегда бывает при эпидемиях. Заболела золовка Карлштадта Маргарита фон Мошау – и также переселилась в обитель, как и жена врача Августина Шурффа, которую болезнь тоже не миновала. Черная Обитель в эти месяцы превратилась в нечто вроде больницы. Когда чумой заразилась жена виттенбергского бургомистра, она тоже отправилась в Черную Обитель – однако не выжила; умерла лишь через несколько минут после того, как Лютер обнял ее при встрече. Заразилась и Ханна, сестра Бугенгагена, вышедшая замуж за секретаря Лютера, дьякона Георга Рёрера: в то время она была беременна. Она также переселилась в Черную Обитель – и здесь, после долгих мучений, родила мертвого младенца и сама вскоре скончалась. Эта трагическая сцена особенно поразила Лютера, не в последнюю очередь потому, что его Кати снова была беременна и собиралась родить в декабре:
Я беспокоюсь о родах жены; слишком ужаснул меня пример жены дьякона…
Мой маленький Ганс не может сейчас послать тебе привет, ибо он болен, но очень нуждается в твоих молитвах. Сегодня вот уже двенадцатый день, как он ничего не ел; кое-как мы поддерживали его силы питьем. Только теперь снова начинает понемногу есть. Удивительно смотреть, как этот малыш жаждет, как обычно, играть и резвиться, но не может – он еще слишком слаб.
Вчера вскрыли нарыв у Маргариты фон Мошау. Когда выпустили гной, ей стало легче. Я поселил ее в нашей обычной зимней комнате, а сами мы теперь живем в большом холле с парадной стороны. Геншен лежит у меня в спальне, а в его спальне – жена Августина [Шурффа]. И все мы ждем, когда закончится чума
[451].
В это же лето, отмеченное Anfechtungen и чумой, стал мучеником за веру еще один евангелический верующий – тоже друг Лютера, не так давно покинувший Виттенберг. Звали его Лео Кайзер, в Виттенберге он провел полтора года, а затем поспешил домой в Баварию к тяжелобольному отцу, который вскоре умер. Но Бавария была небезопасна для лютеран – и за возможность попрощаться с умирающим отцом Лео заплатил суровую цену. Вскоре после смерти отца его арестовали и бросили в тюрьму. Лютер писал ему туда. Он предчувствовал, что Кайзера могут казнить, и очень волновался за него и в месяцы, предшествующие приступу Anfechtungen 6 июля, и после. Особенно угнетало его, что одним из преследователей Кайзера оказался старый друг, а затем враг – Иоганн Эк. В конце концов Кайзер отказался отречься и претерпел публичное унижение: под наблюдением Эка с него на глазах у людей сорвали одежду, а затем в цепях повлекли обратно в тюрьму. Месяц спустя его отправили в родной город и там сожгли на костре. «Иисус, я твой! Спаси меня!» – вскричал он трижды, когда вокруг разгорелось пламя. С глубоким горем слушал Лютер эту историю со всеми ее ужасными подробностями – в том числе и о том, как палач шестом подталкивал изуродованное тело ближе к огню, чтобы лучше горело. Все это он в конце года описал в памфлете, присовокупив к нему молитву о том, чтобы Бог счел его достойным умереть такой же смертью. В этом же памфлете Лютер задавался вопросом, живет ли он жизнью, достойной Благой Вести – так, как жил Лео? Считается, что именно страдания Кайзера вместе со смертью в Черной Обители жены Бугенгагена Ханны и ее ребенка побудили Лютера написать самый знаменитый его гимн: «Ein feste Burg ist unser Gott» («Бог наш – надежная крепость»). В этом гимне Лютеру принадлежат не только слова, но и мелодия.
