Когда герцогиня узнала, что в Аугсбурге Анна продолжает разыгрывать тот же спектакль, терпение ее лопнуло. Она рассказала обо всем императору, своему брату, и тот приказал изгнать Анну из Аугсбурга. Однако, поскольку она согласилась оставить свое состояние городу, ей разрешили покинуть Аугсбург с достоинством – в роскошной карете, купленной на деньги Вельзера.
Анна отправилась в женский монастырь в Кемптене, в шестидесяти милях к югу, и там продолжила практиковаться в актерском мастерстве; а затем, разоблаченная и там, бежала на север, в Кауфберген, и сошлась там с овдовевшим мастером-оружейником, изготовителем арбалетов, по имени Ганс Бахман. Пара вместе отправилась во Фрибур в Швейцарии и там в ноябре 1514 года обвенчалась. Однако несколькими годами позже, в 1518 году, Анну все-таки настигло возмездие за бесчестную жизнь. Вельзер решил отправить сына, которого никогда не видел, в школу – и написал Анне, прося прислать мальчика к нему. Однако сына Вельзера не было в живых уже много лет. В отчаянии Анна решила отправить вместо него своего пасынка, сына Бахмана: он был примерно того же возраста, что и сын Вельзера, останься тот в живых. Однако Вельзер каким-то образом раскрыл обман – и с гневом узнал, что уже много лет платит тридцать гульденов в год на содержание давно умершего ребенка. В ярости он потребовал правосудия; Анну арестовали во Фрибуре и судили. Без пыток призналась она во всем – и была приговорена судом к сожжению на костре, впрочем, затем «милостиво» замененному на утопление. Анну должны были зашить в мешок и опустить в воду в определенном месте реки Зане, «пока душа не покинет тело». Суровый приговор был приведен в исполнение в назначенный срок, 5 мая 1518 года.
Встреча Лютера с этой «прославленной святой», а на деле – наглой мошенницей без чести и совести служит ярким примером того, что в средневековой Церкви в самом деле что-то прогнило, и прогнило серьезно.
Глава четвертая
Монах в Виттенберге
Когда Лютер вернулся из Рима, эрфуртская братия решила, что, несмотря на неутешительный ответ (точнее, нежелание отвечать) от начальника Штаупица, они все же не станут подчиняться его авторитету. Лютер оказался в затруднительном положении. Для него «начальником» был именно Штаупиц; ему принес он обет повиновения. Поэтому в эрфуртском мятеже против Штаупица Лютер участвовать отказался; однако это вызвало глубокую трещину между ним и большей частью монастырской братии – трещину, которая будет сказываться на его жизни и много лет спустя. Штаупиц, понимая трудное положение Лютера, снова перевел его в Виттенберг, вместе с его близким другом Иоганном Лангом, который в этом споре был с Лютером на одной стороне. Эрфуртские монахи только радовались, что избавились от них обоих. Виттенберг в сравнении с Эрфуртом был тихим, заштатным городишком. Что ж, говорили монахи, если эти двое так обожают Штаупица – пусть сами с ним и живут!
Что думал о своем переводе в Виттенберг сам Лютер, нам неведомо; впрочем, едва ли у него был выбор. Что же касается Штаупица – он, несомненно, радовался. Должность генерального викария ордена обязывала его часто путешествовать по подотчетным монастырям. В Виттенберге ему был необходим заместитель – и не приходилось сомневаться, что Лютер здесь наилучшая кандидатура. Однако, чтобы Лютер мог достойно замещать Штаупица в Виттенберге, ему требовалось получить докторскую степень – достижение, к которому сам Лютер никогда не стремился. Большое впечатление на Штаупица производил не только глубокий ум и способности Лютера, но и его отношение к Библии – по тем временам качество редкое, если не уникальное. Как часто повторял сам Лютер, в то время Библию никто не читал.
Позже, рассказывая о том, как характерно было для той эпохи полное незнакомство с Библией, Лютер не раз приводил в пример своего виттенбергского друга и коллегу Андреаса Боденштейна фон Карлштадта. Он вырос в городке Карлштадт в Баварии и, по примеру многих тогдашних гуманистов, стал называть себя просто Карлштадт, опуская фамилию Боденштейн. Преподавал он в Виттенберге на богословском факультете, пользовался там большим уважением, однако Библию почти не знал. Любопытно, что Карлштадт глубоко уважал Лютера за его знание Библии – однако, по-видимому, ни ему, ни кому другому не приходило в голову, что без этого знания богослову вообще не обойтись. Библии уделяли время лишь те, кто чувствовал к этому склонность – и в Виттенберге, помимо Лютера, таким был лишь один человек: сам Штаупиц. Штаупиц видел, что для Лютера Библия была не просто книгой, такой же, как «Никомахова этика» Аристотеля, томик Ливия или Цицерона. Это была ценность совершенно иного порядка, не сравнимая ни с одной книгой на свете – живое слово Божье, которое нельзя читать так, как читаем мы все прочие книги. Библия вдохновлена Богом; и, когда читаешь ее – следует читать с таким чувством, с таким трепетом, чтобы воистину обонять и ощущать дуновение небес. Если этого нет – все тщетно. Читать таким образом любую другую книгу, на взгляд Штаупица, было бы просто глупостью; но не испытывать такого почтения к Библии – глупость вдвойне. Из этого ясно, почему он так сблизился с Лютером и так надеялся на его помощь.
Под грушевым деревом. Aetatis 28
Выслушав бесчисленное множество исповедей Лютера, Штаупиц прекрасно знал, что Лютер прилежит Писаниям, в них ищет духовное утешение, Бога и ответы на свои вопросы, которые может дать только Бог. Именно такой человек, решил Штаупиц, лучше кого-либо иного сможет замещать его в Виттенберге; так что однажды, в октябре 1512 года, Штаупиц пригласил своего подопечного прогуляться по монастырскому саду и, присев под грушей, завел с ним серьезный разговор. В ходе этого разговора Штаупиц ясно дал понять: Лютеру следует готовиться к получению докторской степени.
Несколько десятков лет спустя, рассказывая об этом своим студентам, Лютер указывал на старое грушевое дерево и говорил: вот под этим самым деревом Штаупиц в тот день спорил с ним и его убеждал.
Разговор вышел долгим и нелегким. Молодой монах решительно заявил своему любимому и уважаемому наставнику, что становиться доктором не хочет – по нескольким причинам. Во-первых, он недостаточно силен и телом, и духом для бремени преподавания и проповедей. Он даже признался Штаупицу, что, по собственному ощущению, едва ли проживет долго: странное убеждение это было, как нам известно, совершенно ложным – но вполне искренним. Должно быть, Лютер ощущал на себе бремя шестилетнего поста и умерщвления плоти. Сейчас, в двадцать девять лет, он был далек от той мощной фигуры, какую мы видим на позднейших портретах Кранаха. Быть может, нам трудно вообразить себе Мартина Лютера худым и костлявым; однако на том жизненном этапе телосложением он явно больше походил на тощего козла, чем на быка. Через семь лет после этого разговора – во время Лейпцигского диспута 1519 года – он, по словам одного очевидца, был так худ и изможден, что сквозь кожу едва не просвечивали кости. Так что в беседе со Штаупицем Лютер не фантазировал, говоря, что здоровье его далеко от идеала. Однако что бы там ни имел в виду Лютер – Штаупиц слишком хорошо его знал. За годы бесконечных исповедей Штаупиц успел узнать, как этот монах склонен к самоуничижению и мрачному взгляду на жизнь, – и теперь, как и прежде, готов был развеять его сомнения шуткой. «Даже если ты скоро умрешь, – сказал он, – что с того? Господу на небесах тоже нужны мудрые советники. Уверен, что докторов Ему там не хватает!»
[59]
