Ибо где по-латыни у нас лишь ручейки и грязные лужицы, там по-гречески – чистые источники и реки, текущие золотом. Совершеннейшим безумием кажется мне хотя бы мизинцем касаться той ветви богословия, что трактует о Божественных тайнах, не овладев вначале греческим языком
[73].
Эразм был независимым ученым, однако питал глубокую преданность Церкви. В двадцать пять лет он был поставлен в священники, и с 1510 до 1515 года преподавал в Куинз-колледже в Кембридже. Греческий он выучил самостоятельно – и в 1516 году опубликовал свое издание грекоязычного Нового Завета с посвящением папе Льву X, быть может, сделанным ради безопасности. Через несколько лет в Вартбурге Лютер будет пользоваться греческим Новым Заветом Эразма, работая над собственным переводом Нового Завета на немецкий. Однако сейчас Эразм особенно важен для нашей истории тем, что, тоже критикуя Церковь, он, однако, сумел удержаться на грани, которую перешагнул Лютер. Эразм был очень популярным писателем – но старался смягчать свою острую критику Церкви, в том числе используя юмор.
В 1504 году Эразм опубликовал книгу, посвященную суровой критике религиозного благочестия своего времени. Называлась она «Энхиридион, или Руководство для воина-христианина». Книга обрела огромную популярность и разошлась мгновенно. Критика Эразма била в основном по религиозному формализму и обрядоверию. Бездумно совершать положенные обряды, писал Эразм, не значит поклоняться Богу. Это фальшивая религиозность – еще хуже, чем никакой. В 1511 году Эразм выпустил еще более популярную «Похвалу глупости». Здесь он высмеивал многочисленные суеверия, присущие римско-католической практике – например преувеличенное почитание святых, доходившее до настоящего поклонения им. В своих писаниях Эразм указывал на многие пороки Церкви, на которые чуть позже будет негодовать Лютер – например аморальность клириков или законнический подход к религии, который он отмечал у многих монахов. Подобно Рейхлину, Эразм поднимал на щит гуманизм, с его желанием докопаться до сути вещей, и противопоставлял его схоластике. Однако при всем этом Эразму как-то удавалось сохранять позицию верного христианина, защищающего истинное церковное учение от искажений. В 1514 году он даже выпустил сатиру, мишенью которой стал сам папа, под заглавием «Изгнание Юлия с небес», – но и это ему каким-то образом сошло с рук. Эразм сурово критиковал бум вокруг реликвий, в том числе явно поддельных. Забавнее всего, на его взгляд, вышло с бесчисленными фрагментами «Истинного Креста»: «Если все эти щепки собрать вместе, – писал он, – ими можно было бы нагрузить целый корабль»
[74].
Как видим, у Эразма и Лютера было много общего – однако со временем пути их резко разошлись. Прежде всего, дуализм духа и тела, столь привлекательный для Эразма, Лютер считал величайшей ошибкой в понимании благодати и корнем многих других ошибок. Другое различие состояло в том, что Лютер, ясно сознавая проблемы Церкви, не считал, однако, что их можно решить «напрямую». Даже в своих тезисах об индульгенциях он писал, что не только сами индульгенции нуждаются в отмене, но и богословские ошибки, лежащие в основе практики индульгенций – в исправлении. Большая часть «Девяноста пяти тезисов» посвящена именно богословским проблемам, вызывающим подобные извращения в церковной практике. Эразм никогда не обращался напрямую к богословию, не пытался вскрывать богословские проблемы, лежащие в основе подмеченных им заблуждений и пороков, – Лютер же, как ученый экзегет, всегда стремился докопаться до корней: стоит исправить фундамент, полагал он, и следом исправится выстроенное на нем здание.
Однако все они – Эразм, Рейхлин, а позднее и Лютер – искренне надеялись достучаться до Рима и обратить его внимание на те пороки и искажения, что ясно видели сами. Если бы их идеями заинтересовался папа!.. Беда в том, что папы того времени не просто не интересовались исправлением пороков – ярким воплощением и источником этих пороков были они сами. Поэтому, прежде чем перейти к битве Лютера со Святым Престолом, нам стоит не только вкратце описать других известных писателей того времени, споривших с Церковью, но и коснуться того, что представлял собой сам Святой Престол. Мы уже видели Рим с точки зрения Лютера, побывавшего там в 1510–1511 годах; однако взгляд молодого монаха, чужого в этом огромном городе, едва ли способен дать полное представление о том, что творилось в эти годы в цитадели папства.
Рим
В 1513 году, в тот же год, когда Лютер начал читать библейские лекции, на престол Святого Петра взошел бывший Джованни ди Лоренцо де Медичи. Само папство в эти годы было воплощением порока; сравнивать любого из печального известных шести пап того периода – долгий ряд убийц, развратников и растлителей, от Сикста IV до Льва X – с каким-либо из более поздних пап – все равно, что Медузу Горгону с деревенской старухой. Папы и папство в те времена представляли собой вполне светскую власть, духовное и церковное измерение которой оставалось лишь дополнением – и порой ненужным и утомительным дополнением – к фундаментальной земной реальности. Пап интересовала прежде всего земная власть; а историк Барбара Тачмен в своей книге «Марш глупости» верно отмечает, что «сам процесс получения власти включает в себя средства, унижающие и ожесточающие искателя, так что, достигнув желаемого, он обнаруживает, что получил власть ценой утраты добродетели или нравственной цели своих действий»
[75]. В годы, когда Лютер опубликовал свои «Девяносто пять тезисов» – и далее, во время рейхстага в Вормсе, – папский престол занимал Лев X, чья история больше напоминает рассказы барона Мюнхгаузена, чем папские хроники.
Урожденный Джованни ди Лоренцо де Медичи, мальчик, которому в дальнейшем предстояло стать Львом X, еще в самом раннем возрасте был посвящен Церкви; однако в те времена это означало совсем не то, что мы могли бы представить сейчас. Маленького Джованни постригли в монахи
[76] в семь лет – а год спустя, благодаря ловкости и настойчивости его отца, он уже стал архиепископом. Восьмилетний архиепископ – звучит, конечно, смешно; однако это показывает нам, до какой степени церковная власть в то время смешивалась со светской. Восьмилетний принц или герцог никого бы не удивил – а церковные титулы, как видим, воспринимались как полные аналоги титулов светских, аристократических. Дальше – больше: в тринадцать лет юный Джованни сделался кардиналом. В виде некоей уступки нормативному представлению о том, каким должен быть кардинал, эту должность он получил in pectore (буквально – «во чреве», то есть тайно). Лишь три года спустя, в зрелом и умудренном шестнадцатилетнем возрасте, тайное стало явным, и Джованни, юный принц Церкви, впервые появился на публике в красном кардинальском одеянии и широкополой шляпе.
