Помните: в ваших силах их освободить. Ведь «едва монета зазвенит, душа на небеса взлетит»
[88].
Итак, неужто не хотите вы за какую-то четверть флорина приобрести индульгенцию, которая укажет божественной и бессмертной душе путь в ее небесное отечество?
[89]
На протяжении веков церковная бюрократия страшно раздулась и стала походить на правительство или огромную корпорацию, высшие чины которой находятся на недосягаемой для простого народа высоте. Она обретала все больше и больше власти – и правила и законы Церкви все меньше походили на правила христианской общины в начале ее истории. Случись Петру или Павлу увидеть Церковь, какой стала она к 1517 году – несомненно, они изумились бы и не узнали ее.
Практика продажи индульгенций, поначалу согласная с церковным учением, ко времени Лютера перешла всякие разумные пределы. И можно ли ждать иного, когда за дело берется «невидимая рука рынка», не стесненная этическими соображениями? В замечательной книге Brand Luther («Факел по имени Лютер») Эндрю Петтигри называет кардинала Раймона Пероди «великим импресарио торговли индульгенциями», который
…привнес в экономику спасения блестящую логистику и дух театра. Кампании по продаже индульгенций он планировал не менее тщательно, чем военные операции, которые они должны были финансировать. С городами, которые планировал посетить Пероди во время своих турне, заранее заключался контракт, и важное место в нем отводилось делению прибыли (как правило, одна треть – местной церкви, две трети – Пероди и его команде)
[90].
Продажа индульгенций. 1521
Против индульгенций выступал не только Лютер; однако их популярность росла и топила в себе возгласы недовольства. В 1489 году один видный богослов из Вюрцбурга решительно выступил против индульгенций. В своих проповедях в местном кафедральном соборе доктор Дитрих Морунг клеймил суеверное представление о том, что кто бы то ни было, пусть даже сам папа, может купить себе сокращение срока в чистилище за деньги. Однако Церковь – в лице кардинала Пероди – явление этого священника-идеалиста не обрадовало. За свое упрямство Морунг был отлучен от Церкви и брошен в тюрьму, где томился целое десятилетие.
После смерти Пероди в 1505 году против индульгенций возвысили голос и другие. Даже Штаупиц в серии проповедей, произнесенных в 1516 году в Нюрнберге, осудил эту практику. В начале 1517 года эти его проповеди были напечатаны на латыни и на немецком. Невольно приходит мысль, что Лютера вдохновил пример его старшего друга и наставника. Надо сказать, что недовольство индульгенциями распространялось не только на Германию. Выступали против них и богословы из парижской Сорбонны. Многие были согласны, что это серьезная проблема, что с ней необходимо что-то делать – но кто их слушал?
Была и еще одна причина, по которой практика торговли индульгенциями пришлась не по душе многим германским князьям. За индульгенции платили звонкой монетой – и широкая их популярность вела к тому, что большое количество немецкого золота уходило из страны в Рим. Сам император Максимилиан спорил об этом с Пероди и в какой-то момент сумел настоять на том, чтобы значительная сумма, собранная на продаже индульгенций, осталась в Германии.
Современник Лютера по имени Миконий рассказывает, что с Тетцелем произошел однажды такой забавный случай:
После того как Тетцель получил значительную выручку в Лейпциге, подошел к нему некий дворянин и спросил, можно ли купить индульгенцию за будущий грех. Тетцель, не раздумывая, ответил: конечно, можно – только плату нужно внести прямо сейчас. Так дворянин и сделал – и получил от Тетцеля бумагу с печатью. Когда же Тетцель выехал из Лейпцига, этот дворянин напал на него, хорошенько побил, ограбил и отправил обратно в Лейпциг с пустыми руками, сказав при этом: вот о каком будущем грехе я говорил! Герцог Георг, услыхав об этом, поначалу пришел в ярость, однако, выслушав историю с начала до конца, не стал наказывать разбойника и отпустил его с миром.
Глава шестая
«Девяносто пять тезисов»
Датой начала Реформации считается обычно 31 октября 1517 года. Причина этого, разумеется, в том, что в этот день монах-августинец по имени Мартин Лютер прибил к дверям Замковой церкви в Виттенберге свои «Девяносто пять тезисов». Этот иконический момент стоит в ряду других исторических моментов, окрашенных ощущением отваги и вызова – как образ Колумба, втыкающего испанский флаг в девственную почву неведомого прежде континента.
Проблема с этой красивой и волнующей душу картиной в том, что в действительности этого не было. Так часто случается с образами, запечатленными в коллективной культурной памяти: начав разбираться в том, что же произошло, понимаешь, что реальность была куда менее живописна.
Мартин Брехт в своем непревзойденном труде о Лютере, изданном в 1981 году, объясняет, что сами тезисы были написаны до прославленного дня, однако на дверях знаменитого собора, скорее всего, оказались примерно двумя неделями позже
[91]. И дата, и сама сцена дошли до нас из воспоминаний Меланхтона, написанных несколько десятилетий спустя. Однако в 1517 году Меланхтона в Виттенберге не было, и свое утверждение он основывал на том, что слышал за эти годы. Почему же именно с этой даты мы отсчитываем начало Реформации? По нескольким причинам, но прежде всего потому, что в этот день Лютер действительно сделал нечто, имеющее значение для всей последующей истории: отправил письмо.
Отправить письмо – очевидно, действие слишком будничное, чтобы причислять его к великим моментам мировой истории». И, когда речь идет об отправке письма, вряд ли возможно ткнуть пальцем в какой-то конкретный момент – особенно если живешь, как Лютер, в мире без почтовых ящиков. Какой образ здесь подойдет? Лютер вручает письмо посыльному? Лютер задумчиво складывает исписанный лист? Эти скромные сценки никак не сравнить с громогласным ба-а-амс! – молотка, прибивающего к дверям, на всеобщее обозрение, исповедание истины. Удар молотка – отличная метафора: в нем есть сила, громкость, публичность. «Ба-а-амс!» – это то же, что: «Вот!», «Так!», «Есть!» и прочие междометия, чья односложность демонстрирует решительность и нежелание идти на компромисс.
Кроме того, мы еще не упомянули: Лютер вывесил свои тезисы на дверях Замковой церкви не для того, чтобы их прочел весь мир, а с куда более скромной целью – дать знать академическому сообществу Виттенберга, что он предлагает провести ученую дискуссию (диспутацию, как тогда говорили) на означенную тему. Декларация эта была обращена не к миру – большая часть которого все равно не читала по-латыни – и даже не к Риму и не к папе. Она обращалась к другим богословам, знающим латынь, и сообщала только одно: по мнению Лютера, это важный вопрос, достойный исследования и дискуссии.
