Однако повесить этот разжигательный (в конечном счете) документ на дверях Замковой церкви в Виттенберге – разве не было в этом самом по себе вызова и смелости? В конце концов, Лютер посмел отвергать индульгенции на дверях той самой церкви, где его собственный князь, Фридрих Мудрый, хранил бесчисленное множество реликвий, якобы «действующих» точно так же, как и индульгенции! Поместить на дверях этой церкви такое объявление – не было ли это явным обличением той лжи, что творилась внутри? Можно ли понять это иначе?
Увы – для тех, кто склонен видеть в этом жесте драматическое величие – и можно, и нужно. Дело в том, что Замковая церковь находилась, так сказать, в самом центре общественной жизни Виттенберга, и огромные дубовые двери ее, через которые весь город входил в церковь и оттуда выходил, как нельзя лучше служили в этом небольшом городке «доской объявлений». Каждый день здесь вывешивались разные объявления и рекламные плакаты, которые история для нас не сохранила. Сообразив, что тезисы Лютера были всего лишь еще одним подобным объявлением, мы увидим их в совершенно ином свете. В том, что Лютер повесил их на дверях церкви, не было ровно ничего особенного. Вполне возможно даже – хоть это и совсем разрушает привычную картину, – что повесил их не сам Лютер, а церковный сторож, в чьи обязанности входило вешать на церковные двери объявления и их снимать
[92]. Наконец, вполне возможно, что таких объявлений было напечатано несколько штук, и развешаны они были на дверях нескольких виттенбергских церквей – в то время их в городе было не менее шести, и во всех входные двери использовались для той же цели. Разумеется, все это переворачивает с ног на голову привычную картину, утвердившуюся в умах за предыдущие пять столетий; однако всегда лучше следовать фактам – а факты здесь неоспоримы.
Есть и еще одна деталь, которую стоит упомянуть в связи с этой драматической, но нереалистичной картиной. Даже если бы Лютер вешал свои тезисы сам и именно в тот день, как утверждает легенда (или на следующий) – скорее всего, он не прибил бы их к двери гвоздями, а приклеил. Кисть и ведерко с клеем – конечно, это совсем не так драматично, как гвозди и молоток; однако, судя по всему, куда более соответствует фактам.
А факты таковы: 31 октября 1517 года Мартин Лютер отправил Альбрехту, архиепископу Майнцскому, важное письмо. Мы уже упоминали, что именно именем Альбрехта санкционировалось распространение индульгенций в Германии – и Лютер сообщал об этом досточтимому архиепископу, прося позаботиться о том, чтобы верующих, вверенных его пастырским заботам, торговцы индульгенциями не отвращали от истинной веры. Лютер, разумеется, полагал, что вера паствы должна всерьез заботить архиепископа, если он архиепископ не только по имени. Однако в письме его к архиепископу пока нет ничего смелого или дерзкого. Очень смиренно Лютер указывает на происходящий непорядок, обращая на это внимание ответственного лица, способного исправить ситуацию. Нет в письме и никакой враждебности – напротив, оно преисполнено уважения и почтения. В сущности, даже более чем почтения – вступительные его строки, не обинуясь, можно назвать льстивыми:
Достопочтеннейший отец наш во Христе, сиятельнейший господин!
Простите меня, недостойного и худшего из людей, что осмеливаюсь беспокоить Вашу светлость этим письмом. Господь Иисус мне свидетель: я долго колебался, помышляя о своей незначительности и недостоинстве, которые ясно сознаю. Однако все же дерзаю обратиться к вам, движимый исключительно долгом верности, которой обязан Вам, достопочтеннейший отец наш во Христе. Молю Вашу светлость удостоить взглядом эту щепотку пыли и, по неизменной доброте Вашей, выслушать мою просьбу.
Выразив подобающее случаю почтение к церковному начальству, дальше Лютер переходит к тяжелой, болезненной теме:
По всей стране распространяются под Вашим сиятельным именем папские индульгенции, предназначенные для строительства собора Святого Петра. Не так беспокоит меня болтовня проповедников, которой я не слышу
[93], как те жалости достойные заблуждения, которые, исходя от этих проповедников, широко распространяются среди простых людей. Очевидно, эти простые души верят, что, приобретя письменную индульгенцию, могут быть уверены в своем спасении. Также убеждены они, что, сделав взнос в сундук продавца индульгенций, можно спасти душу из чистилища.
Далее, убеждены они, что благодать, распространяемая чрез индульгенции, столь совершенна и действенна, что дарует прощение за любой, самый великий и страшный грех – так что, говорят они, даже если бы кто-нибудь изнасиловал Матерь Божью (будь такое возможно) и затем купил индульгенцию, то был бы прощен. И наконец, верят они, что индульгенция освобождает человека от необходимости покаяния и епитимьи.
Боже правый! Души, вверенные Вашему попечению, достопочтенный отец, направляются прямиком в геенну. За все эти души Вы несете величайшую ответственность. Поэтому я не могу более молчать. Никто из нас не может быть уверен в своем спасении потому лишь, что совершил некое действие на благо Церкви. Да что там – даже излияние благодати Божьей не дает уверенности в спасении, ибо апостол [Павел] приказывает нам постоянно трудиться над своим спасением «в страхе и трепете».
…Как могут они [продавцы индульгенций] завлекать людей ложными надеждами и лишать страха [за свое спасение] этими лживыми рассказами и обещаниями прощения? В конце концов, индульгенции ровно никакого отношения не имеют ни к спасению, ни к святости души: они – лишь замена внешнему наказанию, налагаемому на основе канонического закона
[94].
Разумеется, запечатывая и отправляя это письмо, Лютер не представлял – как не представлял и его адресат, – что коснулся сейчас вопроса огромного и страшного, покачнул ладонью отросток гигантской системы, уходящей корнями в самые мрачные глубины ада. Такую опухоль невозможно было вырезать, так сказать, под местной анестезией. В конечном счете Лютеру и его последователям пришлось перевернуть вверх дном всю структуру европейской реальности, на которой эта система паразитировала и процветала много столетий. Но кто мог знать об этом сейчас, в самом начале пути?
Итак, образ Лютера, смело прибивающего свою истину к дверям, чтобы весь мир и сам дьявол могли ее прочесть – выдумка. За этим образом стоит мысль, что наш герой заранее предполагал, что его действия приведут к отлучению от Церкви и, возможно, к ужасной смерти на костре, что удар его молотка станет первым выстрелом в войне с дьявольской системой, глубоко пустившей свои корни и возвышающейся над Европой, словно горный хребет. Но это очень далеко от истины. Когда Лютер писал и публиковал свои тезисы, когда написал и отправил письмо Альбрехту Майнцскому, ничего подобного у него на уме и близко не было. Благородный образ Лютера, провозглашающего свою бунтарскую истину и тем открывающего новую страницу в мировой истории, возник лишь задним числом. В отрыве от будущего – следующих лет, десятилетий, веков – он не имеет смысла. В сущности, какой-то смысл начал появляться у него лишь несколько десятков лет спустя, когда об этом рассказал Меланхтон – хотя, как мы уже упоминали, Меланхтона в то время не было в Виттенберге, и ориентировался он лишь на воспоминания людей, которые там были. Эти воспоминания он сочетал и излагал так же, как делают многие из нас, когда хотят рассказать о каких-то важных событиях: не лгал – но стремился создать яркую картину, пусть не вполне точную, не буквально соответствующую тому, что произошло на самом деле, но исполненную глубокого смысла и передающую какую-то важную истину.
