Однако Серралонга сделал все что мог. Прежде всего он дал понять: никаких иных вариантов, кроме отречения и покаяния, для Лютера не предполагается. Все очень просто, и никаких отступлений от простого и ясного курса не будет. Ни о какой «полемике» с кардиналом Лютеру и думать нечего. В конце концов, это просто неприлично! Однако Лютеру – истинному немцу, прямому и откровенному – претила слащавая приторность Серралонги и его «разумные» советы. Он ответил напрямик: «отрекаться» не станет, пока ему не покажут, в чем он заблуждается – если он и впрямь заблуждается. Разумеется, римская курия считает именно так, иначе не пошла бы на столь решительные меры. Итак, продолжал Лютер, пусть ему покажут, где и в чем погрешает он в своих мыслях, – ведь, разумеется, у курии есть на это точный и определенный ответ. Только после этого можно будет перейти к «отречению» и «покаянию». Но, пока этого не произошло, каяться ему просто не в чем. Как мы увидим далее, этот рефрен будет звучать снова и снова в ходе нашей оперы.
Такого жесткого сопротивления Серралонга определенно не ожидал. Неужто все немцы такие? Он продолжал играть роль сдержанного и доброжелательного посредника, однако в обращении его с Лютером начало проступать напряжение. Теперь он заговорил яснее: единственное, что во всем этом деле имеет значение – вопрос о власти папы. Если папа объявил, что индульгенции соответствуют христианскому учению – значит, они по определению ему соответствуют. Значит, Лютер должен просто покаяться в том, что не признавал безусловного и нерушимого авторитета папы. Разумеется, это ересь, это любому дураку ясно! А Лютер – определенно не дурак. Теперь Серралонга умело ввернул и то, что, если Лютер не принесет полного покаяния, курфюрст Фридрих откажет ему в защите; это была неправда – и Лютер, скорее всего, это понимал. Но Серралонга на этом настаивал. «И где вы тогда окажетесь?» – спрашивал он. Но Лютер не замедлил с ответом, исполненным типичного саксонского остроумия. «Под небесами», – спокойно ответил он. Этот ответ положил конец притворному дружелюбию Серралонги. Потеряв терпение, ватиканский дипломат сделал презрительный жест и вышел вон.
Итак, смягчить Лютера Серралонге не удалось – напротив, он лишь укрепил его стальную решимость. Теперь Лютер был еще более прежнего готов высказать кардиналу все что думает – и плевать на последствия! На случай, если кардинал пригрозит ему папской властью, у монаха была церковно-юридическая карта в рукаве: он потребует созвать церковный собор. От такого у них волосы дыбом встанут! Знал ли Лютер, что именно Каэтан протолкнул решение, ставящее авторитет папы превыше авторитета соборов, нам неизвестно, и это другая история. Но о том, что папа и Рим в самом деле считают папскую власть выше и святее соборной, ему было известно – и он, несомненно, понимал, насколько провокационно и опасно прозвучит это требование. Когда требовалось, Лютер умел швырять бомбы – и эта бомба, брошенная его рукой, должна была разнести престол Льва X на клочки.
Итак, 12 октября Лютер, в сопровождении Венцесласа Линка и троих монахов из кармелитского монастыря, отправился в роскошный дворец Фуггеров. Обычно он о своей внешности не заботился, но в этот раз, чтобы выглядеть презентабельно, одолжил у Линка его более элегантную сутану.
Серралонга дал Лютеру тщательные наставления о том, как следует вести себя перед кардиналом: сперва простереться перед ним ниц, затем встать на колени. Так Лютер и поступил. Кардинал милостиво пригласил его встать и изложить свое дело, добавив к этому: он, мол, надеется, что разговор выйдет недолгий и простой. Надежды его, конечно, не сбылись. Каэтан был четырнадцатью годами старше Лютера и беседовал с ним тоном ласкового отца. Несколько раз назвал Лютера «дорогим сыном» – того, скорее всего, это только пуще злило. После того как Лютер встал, кардинал заговорил, без сомнения, все тем же покровительственно-снисходительным отеческим тоном. «Своими тезисами об индульгенциях ты потряс Германию, – сказал он. – Если хочешь быть послушным сыном и порадовать папу, отрекись от них и покайся. Ничего дурного с тобой не случится: я ведь знаю, что ты – доктор богословия и имеешь множество учеников»
[144].
Несмотря на отеческий тон, угроза пыток и смерти нависла над Лютером вполне ощутимо, и Каэтан это понимал. У него не было причин считать, что проблему не удастся разрешить быстро и легко. Однако – вот еще одна загвоздка в этой истории – Лютер каяться определенно не собирался и уже сообщил об этом Серралонге; но как Серралонга призывал Лютера не вступать с Каэтаном в диалог, так же и сам кардинал получил инструкцию ни в коем случае с Лютером в диалог не вступать. Даже если бы он вдруг захотел затеять с Лютером содержательный разговор, – не смог бы, ибо не имел таких полномочий. Ему было дано ясное и определенное поручение: привести непокорного монаха к повиновению. Только это, ничего более. Так что ни у Лютера, ни у Каэтана не было пространства для маневра. Одно слово – revoco, то есть, по-латыни, «отрекаюсь» – вот и все, что требовалось. Либо Лютер произнесет это слово – либо отправится в Рим, скорее всего, на костер; и еще хуже того, в огонь вечный, уготованный диаволу и аггелам его.
Однако отрекаться у Лютера и в мыслях не было. Вместо этого он сразу пошел не по сценарию – сделал то, о чем и предупреждал Серралонгу: попросил, чтобы Каэтан указал ему его ошибки. Как можно отречься, когда он не понимает, от чего именно следует отрекаться? Пусть ему объяснят, в чем он неправ. По-видимому, это еще не противоречило инструкциям, полученным Каэтаном: он быстро назвал два пункта, надеясь, что этого будет достаточно. Во-первых, Лютер отрицает, что «сокровищница Церкви» содержит в себе «заслуги Христа и святых». И во-вторых, говорит, что вера дарует уверенность в прощении даже прежде официального отпущения грехов священником в церкви. И то, и другое явно противоречит церковному учению. Вот они, две принципиальные ошибки – ну что, как теперь насчет отречения и покаяния?
Эти слова кардинала Лютера совершенно не тронули. Речь шла о вещах куда более глубоких, и сам кардинал, несомненно, это понимал. Первая проблема – отрицание Лютером того, что «сокровищница Церкви» содержит в себе «заслуги Христа и святых» – была связана с идеей, что труды Христа и святых якобы не только позволили им заработать спасение для себя, но и значительно превзошли необходимую для спасения меру, так что все «лишние» заслуги, созданные бесчисленными добрыми делами, отправились на хранение в церковную «сокровищницу». Следовательно, Церковь – которой, по Мф. 16:9, даны ключи от сокровищницы – может в любой момент открыть это хранилище и выдать любую «сумму» добродетелей тому, кому сочтет нужным. Согласно Церкви, право это принадлежит только ей. Следовательно, когда кто-либо платит за индульгенцию, Церковь властью, данной ей Христом, продает ему за эту плату кусочек «небесных сокровищ». Церковь получает деньги за то, чтобы прощать грехи и отменять нравственные обязательства.
Лютер согласился: да, именно это он отрицает – а затем попросил кардинала показать ему, где в Библии содержится эта идея. Лютер имел в виду не ту идею, что Церковь владеет ключами от Царства Небесного, но более конкретную – что Церкви позволено делать то, что делает она с индульгенциями. В каком писании, спрашивал он, сказано, что заслуги Христа хранятся в сокровищнице Церкви и Церковь вправе ими распоряжаться? Здесь Каэтан не стал обращаться к Библии. Вместо этого он вспомнил папскую буллу, принятую в 1343 году папой Климентом VI, в надежде, что этот авторитетный документ приведет Лютера к быстрому покаянию. Каэтан, разумеется, не ожидал, что ему придется дискутировать о содержании этого старинного документа. Вот булла, канонический закон: в нем сказано то, что сказано – чего еще желать? Теперь, когда Лютер получил ответ на все свои вопросы – может быть, перейдем наконец к тому, чего все так терпеливо ждут: к покаянию? Кардинал твердо решил, что не позволит втягивать себя в спор, и напирал на Лютера всем весом своего авторитета, подталкивая его к простому ответу. «Веришь ты в это или нет?» – спрашивал он снова и снова, все громче и громче.
