Но для Лютера все было совсем не просто. С твердостью гранита стоял он на своем – на необходимости полностью прояснить все эти вопросы. Он не позволит себя запутать, он ни на что не станет закрывать глаза – ведь на кону стоят человеческие души, в том числе и его собственная. Он – доктор богословия: это важное положение и огромная ответственность. Он отвечает за души верующих. Так что кардинал так и не услышал от него простого «да» или «отрекаюсь», на которое так надеялся. Бессмысленный спор продолжался, напряжение возрастало; в какой-то миг Лютер попросил передышку, и продолжение встречи было отложено на следующий день.
В тот же вечер приехал из Нюрнберга Штаупиц: явился Лютеру на помощь – и, похоже, прибыл как раз вовремя. Вечером Штаупиц, Лютер и имперские советники Фридриха устроили совещание, чтобы решить, что делать дальше. Наконец решили, что Лютер должен защитить свои взгляды письменно. Это придаст ситуации ясность: в руках у него будет документ, на который можно ссылаться, который можно обсуждать.
Итак, на следующий день Лютер и его товарищи вернулись в дом Фуггеров к Каэтану и обратились к кардиналу с просьбой позволить Лютеру представить письменный ответ. Вчера были подняты два жизненно важных вопроса, сказали они, и лучше обсуждать их на бумаге – так будет яснее. Но Каэтан был решительно против. То, что переговоры с Лютером затянулись до следующего дня, уже сильно его разозлило. Полученные им инструкции были просты: получить от Лютера письменное отречение, отвезти его в Рим – и конец истории. Мысль провести еще день в пререканиях с этим бесстыжим монахом – и неизбежно впутаться с дискуссию с ним по существу, в которой Каэтан не чувствовал себя уверенно – едва ли его привлекала. Но в конечном счете выбора у Каэтана не было. Отрекаться Лютер не желал. А Каэтану нужно было уладить дело – и, без сомнения, внутренне содрогаясь и проклиная все на свете, он неохотно согласился принять письменное объяснение.
На третий день, 14 октября, Лютер вернулся на квартиру к Каэтану вместе со своей «свитой»: теперь в нее вошел и Филипп фон Фейлитцш, один из советников Фридриха, приехавший в Аугсбург специально на выручку Лютеру. Лютер представил Каэтану текст в свою защиту, а Фейлитцш самым серьезным тоном, «от имени государя», напомнил кардиналу, что, еще обсуждая возможность суда над Лютером в Риме, император Максимилиан потребовал для него «справедливого и милосердного суда». Однако здесь терпение кардинала лопнуло: он взорвался. Спокойствие, мягкость, «отеческий» тон – все исчезло без следа; настало время крика и скандала. Дальнейшее Лютер в письме к Спалатину описывал так:
В конце концов легат гневно швырнул мою бумагу мне в лицо и снова завопил, требуя от меня отречения. Он считал, что я обескуражен и разбит той пространной речью, что извлек он из историй святого Фомы
[145]. Добрый десяток раз пытался я что-то сказать – но каждый раз он рявкал на меня в ответ и вновь овладевал беседой. Наконец я тоже начал кричать, говоря: «Если мне покажут, что [папская булла «Unigenitus dei filius»] учит, что Христовы заслуги составляют сокровищницу индульгенций, тогда я отрекусь, как вы желаете». О Боже, какой тут начался хохот и махание руками!
Кардинал и его приближенные, как видно, сочли Лютера просто упрямым дурнем, не имеющим представления о том, с кем он взялся бодаться. Папский указ 1343 года, который Каэтан привел в свою защиту накануне, звучал достаточно невнятно и не всегда включался в церковные каноны; по-видимому, Каэтан и его команда надеялись, что Лютер с ним незнаком и проглотит этот аргумент не жуя. В папской булле написано!.. – о чем тут еще спорить? На том и делу конец. Но все предыдущие пятнадцать лет в университете, а затем в монастыре Мартин Лютер не семечки лущил. Буллу эту он прекрасно знал – и немедленно опроверг слова кардинала, заявив, что в булле нет того, что кардинал ей приписывает. Послушаем рассказ самого Лютера дальше:
Здесь я прервал его: «Взгляните, достопочтеннейший отче, и рассудите сами внимательно, что значит это слово: “Он приобрел”. Если Христос своими заслугами приобрел сокровищницу, значит, заслуги и сокровищница – разные вещи; сокровищница есть то, что приобретается заслугами, то есть ключи Церкви; а значит, мой тезис верен».
Лютер в совершенстве знал латынь, на которой была написана папская булла, так что запутать его не удалось. Смысл буллы был совсем не тот, какой приписывал ей кардинал. Лютер продолжает – и в рассказе его слышится нескрываемая гордость:
Здесь [Каэтан] вдруг смутился – и, поскольку ему не хотелось выглядеть смущенным, постарался поскорее спрыгнуть с этой темы и перейти на другой предмет. Я, однако, в волнении его прервал (уверен, что не слишком почтительно): «Достопочтеннейший отче, зря вы думаете, что мы, немцы, ничего не смыслим в грамматике! Между “быть сокровищницей” и “приобрести сокровищницу” разница несомненна и велика!»
Итак, Лютер одержал над Каэтаном верх – и, более того, не удержался при этом от националистической шпильки. Впрочем, еще интереснее было ему показать, что и сама папская булла не согласуется с Писанием. Однако, при всем возбуждении от этого спора и радости победы – сбывались самые мрачные страхи Лютера. Он ясно видел: на Священное Писание кардиналу плевать, тот на полном серьезе думает, что церковные решения и указы его превосходят. Это богословское безумие отвращало и пугало Лютера. Сбывались худшие его прогнозы – то, чего он страшился в глубине души, то, что, как надеялся, все-таки окажется неправдой: величайшие умы Церкви оторвались от незыблемой скалы Писания и сами этого не сознают – или даже хуже того, сознают, но остаются к этому равнодушны. Поток несет их в пропасть, но они плывут с безмятежной улыбкой, не замечая близкой и неотвратимой катастрофы. Лютер искренне надеялся, что сумеет каким-то образом пробудить их от сна, заставить увидеть опасность и пристать к берегу, пока еще не слишком поздно.
Вторая «проблема», названная Каэтаном в связи с тезисами Лютера, состояла в мысли, что вера сама по себе ведет к прощению грехов. Церковное учение ясно подразумевало: грехи прощаются благодаря не вере самого верующего, а тем действиям, что совершает священник вслед за исповедью. В миг, когда священник дарует отпущение грехов, человек, молящий о прощении, оказывается прощен. Власть Бога, позволяющая прощать грехи, дарована Церкви, и вне Церкви прощения грехов не существует. Церковь и священник – посредники между Богом и человеком, ничто не может произойти помимо них и без их воли. В конце концов, именно Церкви даны ключи. Однако Лютер утверждал: это невозможно. Даже если отпущение грехов дарует священник – верующий при этом должен искренне веровать, иначе отпущение ничего не будет стоить и станет бессмысленным. Выходит, вера верующего значит больше, чем действия священника. Лютер подкрепил свою позицию несколькими ссылками на Писание, самой значительной из которых стал его любимый, очень значимый для него стих, Рим. 1:17: «В нем открывается правда Божия от веры в веру, как написано: “Праведный верою жив будет”»
[146]. Здесь ни прямо, ни косвенно не говорится о том, что в этом процессе должна принимать какое-то участие Церковь; нет никаких упоминаний об этом и в других местах Писания. Напротив, Лютер полагал, что священник лишь «ратифицирует» то, что уже произошло благодаря вере между верующим и Богом.
