Поэтому Каэтан, страстно желая как можно скорее заткнуть рот этому немецкому еретику, пришел к решению неожиданному и, пожалуй, чересчур смелому: составить такой документ самому. Он торопливо набросал черновик и 9 ноября отослал его в Рим. Однако документ Каэтана ни в малой мере не касался ни искренних вопросов и возражений Лютера, ни поднятых им сложных проблем. Вместо этого он высокомерно – и, с богословской точки зрения, бессмысленно – призывал себе на помощь папский авторитет. В сущности, говорилось там всего-навсего: «Молчи и делай, что тебе говорят! Хватит вопросов. Никаких ответов и разъяснений ты от нас все равно не услышишь. Великий и могучий папа сказал, аминь».
Разумеется, этим Лютера было не одурачить. В этих попытках заткнуть ему рот он видел не истинный глас Божий, а лишь «великую и ужасную» подделку, машину, изрыгающую дым и пламя. Но дым и пламя эти исходили не со святой горы святого Бога: извергали их люди, напыщенные и гордые, но снедаемые тайным страхом, люди, что, спрятавшись за красно-золотым занавесом, дергали за церковные и юридические рычаги. Настоящей власти, на которую они ссылались – власти и авторитета Бога и истины, – у них не было; и Лютер, подобно бдительному песику, лаял, лаял и лаял, стремясь предупредить мир о мошенничестве, убедить людей отдернуть занавес и обнажить скрытую за ним нехитрую механику обмана.
Самоуверенность Лютера приводила кардинала Каэтана в ярость. Ему это казалось вопиющей наглостью. Но Лютер верил не в себя, а в Бога. Он не сомневался, что есть Бог, которого надлежит страшиться, власти которого должны повиноваться все и каждый. К этому Богу – а также к истине и здравому рассудку – Лютер готов был прислушаться. Но, пока Каэтан и остальные на примере Писаний не укажут Лютеру, в чем его позиция расходится с истиной Божьей – слушать их Лютер не собирался. Эта-то принципиальная разница между позициями Лютера и Церкви привела к тектоническому разлому: давление нарастало с каждым днем – и вскоре должно было вызвать великое землетрясение. Лютер понимал, почему не может сдвинуться ни на дюйм: но почему же папская власть не видит проблему так же ясно, как он, и не пытается исправить ситуацию? Что он упускает? Но понять Лютера они не хотели – или, быть может, не могли; и с необъяснимым узколобым упрямством требовали от искреннего и благонамеренного монаха лишь одного латинского слова. Одно слово – и всем бедам конец. Одно слово – и все утихнет. Скажи лишь одно слово: revoco!
Усилилось давление и на Фридриха с требованием выдать Лютера; однако по каким-то своим причинам он этого делать не стал – напротив, решил Лютера защищать. Почему именно, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Разумеется, нам известно, что идее индульгенций сам Фридрих отдал немало времени, трудов и средств. Но, быть может, по совету многих виттенбергских богословов – и прежде всего Спалатина, которому полностью доверял, – курфюрст предпочел защищать Лютера от Рима.
Однако Лютер понимал, что, оставаясь в Виттенберге, наносит урон репутации Фридриха. Ситуация принимала все более политический оборот. Рим понимал, что ему грозит огромный имиджевый скандал, и готов был на все, чтобы прекратить неудобные вопросы, толки и пересуды, растущие день ото дня и наносящие власти и авторитету Церкви большой урон, возможно, с катастрофическими последствиями в будущем. Более всего, быть может, тревожило Рим то, как скажется все это на грядущих выборах нового императора. Как мы уже упоминали, для Рима было чрезвычайно важно, чтобы императорский трон не занял юный Карл I Испанский, внук Фердинанда и Изабеллы Испанских. Став императором, этот юноша сосредоточил бы в своих руках поистине безграничную власть – и Рим это очень тревожило. В глазах папы эти политические треволнения были куда важнее и «истины», и богословской ясности. Выборы приближались – и ни о чем другом в Риме уже не думали.
Итак, Рим принял роковое решение поставить все на политику. К черту прошлое, к черту будущее! Настоящее – вот единственное, что сейчас его волновало. Поэтому Церкви было необходимо, чтобы Лютер явился в Рим, покаялся – или отправился на костер. И папа изо всех сил давил на Фридриха, требуя от него дистанцироваться от Лютера и передать этого возмутителя спокойствия в руки Рима. Но что мог сделать Рим, чтобы убедить Фридриха себе подчиниться?
Тем временем Лютер, вполне понимая, что происходит, благородно поставил интересы Фридриха выше своих. Чтобы вывести курфюрста из-под огня, он решил покинуть Виттенберг и Саксонию. Он знал, что опасность велика; но из уважения к своему государю – и веря в Бога, который не покинет его в беде, – предпочел уехать. Вот еще один яркий пример веры Лютера: не зная, что ждет его впереди, он все же поступил так, как подсказывала совесть, – и положился на Бога. В письме Спалатину от 25 ноября он писал:
Каждодневно ожидаю я осуждения из Рима; поэтому привел в порядок свои дела и обо всем распорядился, на случай, если придется мне, как Аврааму, покинуть все и идти в страну незнаемую. Но я не страшусь – ведь Бог повсюду с нами. Разумеется, оставлю тебе прощальное письмо: прочти его, если у тебя достанет мужества читать письмо человека осужденного и отлученного.
Теперь же прощай – и помолись обо мне
[148].
Штаупиц находился в это время в Австрии, в Зальцбурге; он прислал Лютеру письмо с нарочным, приглашая скрыться у себя:
Мир ненавидит истину. Эта ненависть распяла Христа; и поистине не знаю, что ждет теперь тебя, если не крест. Друзей у тебя немного, да и они, боюсь, попрячутся из страха перед противником. Оставь Виттенберг и приезжай ко мне, дабы могли мы жить и умереть вместе. Князь знает об этом и согласен. Как отшельники в пустыне, последуем за Христом
[149].
То, что этот человек, так рано разглядевший в Лютере гениальность и огромный потенциал, теперь подбадривал его в подобных выражениях – приравнивая папскую власть к «миру», возненавидевшему и убившему Спасителя, к фарисеям, составившим заговор, чтобы казнить Иисуса, к римской толпе, требовавшей освободить Варавву – поистине поразительно. По-видимому, человек этот четко различал истинную Церковь Божью – и огромную бюрократически-политическую корпорацию, обосновавшуюся в Риме и назвавшую себя Церковью. Но еще поразительнее, что, несмотря на столь ясное понимание происходящего, Штаупиц так и не последовал за Лютером: он оставался верным сыном Церкви до конца своих дней. Любого объективного наблюдателя истории это должно убедить в том, что глубоко принципиальных и богобоязненных людей можно было встретить на обеих сторонах великого грядущего раскола.
Лютер не знал, что принесет будущее – ни ему самому, ни Церкви, которую он любил и оплакивал. Но точно знал одно: то, что творится сейчас в Риме – ужас и позор. Да, испорченность и развращенность в мире сем неизбежны – но это уж ни в какие ворота не лезет! Как может Церковь упрямо отворачиваться от очевидной проблемы, которая явно нуждается в рассмотрении и решении? В декабре Лютер писал своему другу Венцесласу Линку: «Думаю, я смогу показать, что Рим нынче стал хуже турок»
[150]. Для августинского монаха слова очень серьезные и жесткие: сказать, что центр западного христианства именем Христовым приносит верующим больше вреда, чем мусульманские войска, с боями рвущиеся на запад, – это не шутка. Но Лютер, как видно, наконец начал понимать, что на Рим надежды нет.
