Новый опрометчивый шаг последовал уже от самого Эка. Бог знает почему, но тихая академическая дискуссия между Виттенбергским и Ингольштадтским университетами больше его не прельщала; ему нужен был грандиозный публичный спектакль. На титульном листе своего «Ответа» он предлагал диспут, председателем которого будет не кто иной, как сам папа, а пройти он должен в университете Парижа, Кельна или Рима! В качестве даты Эк предлагал апрель следующего, 1519 года. Виттенбержцы полагали, что намного дешевле будет провести дискуссию поближе к дому – тем более и атмосфера там более благоприятная, – и предложили Эрфурт или Лейпциг. Эк выбрал Лейпциг и немедленно обратился за разрешением на диспут к герцогу Саксонскому.
Герцог Георг (известный также как Георг Бородатый) был сыном Альберта Храброго, брата Эрнста, отца Фридриха. Следовательно, Георг и Фридрих приходились друг другу кузенами – и соперничали так же рьяно, как когда-то их отцы. В предстоящем диспуте Георг увидел отличную возможность доказать превосходство богословов из Лейпцигского университета, которые станут на дебатах судьями, над богословами Фридриха из Виттенберга. Кузена Георг откровенно не любил, его политическим успехам завидовал. Он открыто насмехался над терпимостью Фридриха к мятежным виттенбергским богословам, особенно к этому Лютеру. Обнаружив, что лейпцигские богословы по своим соображениям не слишком хотят становиться хозяевами и судьями такого мероприятия, Георг Бородатый пришел в ярость. Человек прямой и сурового нрава, он заявил напрямик, что таких глупостей не потерпит. Когда местный епископ сказал ему, что он тоже против дебатов, Георг взревел в ответ: «Кому нужен солдат, который не хочет драться, собака, которая не хочет лаять, и богослов, который не хочет дебатов?»
[158] Не обинуясь, обозвал он своих профессоров лентяями, умеющими только набивать брюхо, и закончил так: «Если богословы в Лейпциге не могут переварить эти дебаты и опасаются проиграть – что ж, посажу на их место старух с прялками, может, они справятся!»
[159] В конце концов богословы подчинились его воле.
На самом-то деле Эк желал дебатов не с Карлштадтом, а с самим Лютером. Его уклончивость и попытки действовать обиняками разозлили Лютера. В письме к Спалатину он писал:
Наш Эк, это жадное до славы ничтожество, выпустил бумажонку, в которой объявляет о своем будущем диспуте с Карлштадтом в Лейпциге… Так этот глупец пытается окольным путем удовлетворить свою давнюю обиду на меня: называя своим противником одного, он на деле нападает на другого, главного в этом деле – то есть обрушивается на меня и на мои писания. Я сыт по горло его бесстыжим притворством
[160].
В самом деле, из двенадцати тезисов, представленных Эком для защиты на дебатах, явственно следовало, что мишенью своей Эк считает скорее Лютера, чем Карлштадта. Один из этих тезисов касался утверждения Лютера, сделанного в «Резолюциях», что вплоть до правления папы Сильвестра в начале IV столетия Римская Церковь не ставила себя выше всех остальных Церквей. Следовательно, заявлять, что авторитет Церкви и папы абсолютен и по сути не отличается от авторитета самого Иисуса, ошибочно. Лютер был в ярости от того, что Эк вставил этот вопрос в программу дебатов: сам он вовсе не хотел публично обсуждать настолько провокационную тему. Однако усердие не по разуму Карлштадта дало Эку возможность заговорить об этом в открытую. До сих пор Лютер не обсуждал публично свои взгляды на церковные каноны и на возможные погрешности в «декреталиях» – официальных документах вроде того, что недавно выпустил Каэтан об индульгенциях, которые Лютер вовсе не считал обязательными для верующих так же, как обязательно Писание. Однако он вовсе не хотел смущать Церковь и усугублять и без того тяжелую ситуацию, рассуждая об этом публично. Но, спасибо Карлштадту, отступать теперь было некуда – и Лютер это понимал. Вопреки его намерениям, публичность всего спора вышла на новый уровень. Ему это совершенно не нравилось – однако он чувствовал: быть может, за таким развитием событий стоит Бог, понуждающий его идти вперед.
Портрет Андреаса Боденштейна фон Карлштадта
Итак, Лютер чувствовал себя обязанным ответить на тезисы Эка своими контртезисами и не уклоняться от боя. Он не собирался отрекаться от основной своей идеи: все наши добрые дела – ничто без Божьей благодати. Кроме того, серьезно усомнился он в учении о чистилище и снова напал на индульгенции. Позже, прочтя тезисы Эка, Лютер добавил к своим тезисам еще один. Он касался первенства Римской Церкви и границ папского авторитета. Вот как он звучал: «То, что Римская Церковь стоит выше всех прочих Церквей, подтверждается лишь бесполезными декретами последних четырехсот лет. Против этого выступают исторические свидетельства предыдущих 1100 лет, текст Священного Писания и решение Никейского Собора, святейшего из всех Соборов»
[161]. Дело в том, что на Соборе в Никее Восточная Православная Церковь и Западная Римская Церковь были провозглашены равными.
Дебаты приближались – и накалялись страсти. Прежде всего, Лютер все еще не получил официального разрешения на участие в диспуте от герцога Георга, который, видя в нем протеже своего кузена-соперника Фридриха, был заранее настроен к нему враждебно. Вплоть до самых дебатов, назначенных на июнь, Лютер не знал, сможет ли в них участвовать. Тем временем Лютер и Эк вели ожесточенную переписку: оба не стеснялись в выражениях. Лютер обвинял Эка в том, что того интересует не истина, а лишь самореклама. Он называл Эка «фигляром и софистом»
[162]; видно было, что яростные атаки былого друга глубоко его задевают. Эк отвечал на это, что первейший его долг – защищать Мать-Церковь, и те, кто нападает на Церковь, ему не друзья.
Все друзья Лютера, в том числе и Карлштадт, считали, что поднимать на дебатах вопрос о первенстве папы – очень дурная идея, и делали все возможное, чтобы Лютера от этого отговорить. Особенно усердствовал Спалатин, считавший, что такой политически неосторожный шаг может вовлечь Лютера в большую беду. Но Лютер был непоколебим. «Молю тебя, мой Спалатин, – писал он, – не страшись ничего и не позволяй человеческим соображениям разрывать на части твое сердце. Ты же знаешь: если бы Христос не руководил мною и моим делом, я бы уже давным-давно проиграл»
[163]. Во всем происходящем Лютер с благоговением и трепетом усматривал перст Божий. Для него не было сомнения: истина победит – даже если проиграет он сам. Он не просил об этой битве, но и бежать от нее не собирался. Чем яснее видел он, что факты на его стороне, тем смелее и громогласнее их высказывал, защищая истину. В особенный гнев приводила его мысль, что Церковь – и Эк – в попытках доказать свою ложную правоту искажают Писание. Именно это, как ничто иное, возмущало его чувство справедливости; это выходило за все границы – и Лютер не собирался оставлять это безнаказанным.
