Эка Мосселанус описывает подробнее:
Эк, напротив, человек высокий, широкоплечий, крепкого телосложения и цветущего здоровья. Мощный, истинно немецкий голос, исходящий из мощной груди его, звучит словно у городского глашатая или у трагического актера. Однако он грубоват; изящества ему недостает. Благозвучия латинского языка, столь ценимого Фабием и Цицероном, в его речи совсем не слышно. Рот и глаза его, а точнее, вся физиономия таковы, что скорее напоминают мясника или солдата, чем богослова. Что же касается ума и способностей – память у него феноменальная, и он был бы воплощением самого совершенства, обладай он столь же острым пониманием. Однако ему недостает быстроты мысли и остроты суждений – качеств, без которых все прочие таланты ни к чему. По этой причине в споре он беспорядочно забрасывает противника аргументами без склада и лада – от разума, от текстов Писания, из цитат отцов – сам не понимая, сколь нелепо, бессмысленно и софистически звучит большая часть того, что он говорит. Он озабочен лишь тем, чтобы выказать как можно больше знаний, чтобы пустить пыль в глаза слушателям, большинство из которых неспособны судить об услышанном, и создать у них впечатление своего превосходства. Кроме того, обладает он невероятной наглостью, которую, впрочем, умеет искусно скрывать. Едва заметив, что сделал какое-либо опрометчивое суждение, он спешит направить дискуссию в другое русло. Иной раз он повторяет мнение противника, формулируя его иными словами, или наоборот, с поразительным бесстыдством приписывает противнику в измененной форме то, что сказал сам. Вот так и выходит, что даже Сократ на его фоне смотрелся бы глупцом, ибо Сократ сам говорил о своем невежестве и признавался, что многого доподлинно не знает, – Эк же полностью уверен в своих знаниях и не упускает ни одного случая ими блеснуть
[173].
Один из виттенбергских студентов Лютера, Георг Бенедикт, также присутствовавший на диспуте, сделал на полях своей Библии такое замечание о Лютере: «Голос его мягок и в то же время резок: мягок по звучанию, резок в произнесении слогов, слов и пауз между словами. Говорит он энергично и выразительно, быстро находит остроумные ответы, и речь его всегда логична – каждое высказывание неизменно вытекает из предыдущего»
[174].
Итак, Лютер и Эк наконец встретились лицом к лицу; началось то, ради чего собралась здесь толпа зрителей. И, как и ожидалось, темп и настроение дискуссии изменились мгновенно, ибо Эк поднял горячий и болезненный вопрос о папском авторитете. Он нанес Лютеру удар по центру, процитировав шестнадцатую главу от Матфея, где Иисус говорит Петру: «Ты Петр, и на этом камне Я создам церковь Мою»
[175]. Эти слова всегда понимались как указание на то, что Иисус метафорически отдал Петру «ключи», прежде принадлежавшие ему самому, так что Петр, первый папа, занял место Христа и получил такую же власть, как Христос. Услышав эти евангельские слова, многие зрители сочли, что на этом диспут и закончится, – Эк победил; победил так же явно, как если бы, победно воздев руки, вскричал: «Что и требовалось доказать!» Далее Эк сказал: отрицать это важнейшее учение – значит вставать на сторону еретика Яна Гуса, сто лет назад осужденного на Констанцском Соборе и сожженного на костре. Едкий дым ужасной смерти Гуса еще не вполне рассеялся в этой части света, столь близкой к Богемии, так что этот риторический выпад прозвучал сильно и зловеще. Разумеется, это был не аргумент, а обвинение и скрытая угроза – такими приемами Эк владел мастерски. Лютер, однако, невозмутимо его выслушал и принялся отвечать фактами. Он отвечал, что догмат о первенстве папы Церковь исповедует лишь последние четыреста лет. Предыдущую тысячу лет наравне с Римской существовала Церковь Греческая. Неужто Церковь верит, что все святые из тысячелетних греческих святцев горят в адском огне? На это Эк возразил очевидным вопросом: что же Лютер хочет сказать сейчас, при всем честном народе – уж не то ли, что церковный собор ошибся? Да это же ересь! Так логике снова пришлось отступить перед вопросом о власти.
В письме к Спалатину Лютер так описывал эту часть дебатов:
Здесь у нас начался долгий спор об авторитете собора. Я открыто исповедал, что [соборы] безбожно осудили некоторые статьи христианского вероучения, которым ясно и твердо учили Павел, Августин и даже сам Христос. Тут этот змей разъярился: в его глазах это увеличило мое преступление… Однако я доказал ему словами самого [Констанцского] Собора, что не все осужденные статьи были еретическими и ошибочными
[176].
Когда Лютер заявил, что Констанцский Собор вместе с несколькими еретическими статьями осудил и статьи «благочестивые и христианские», герцог Георг почувствовал, что с него хватит. Подбоченясь, затряс он своей бородой и взревел: «Чума на все это!»
[177] И в самом деле: Лютер шел полным ходом по дороге, которую столетие назад протоптал Гус, – с чего было думать, что его ждет какой-то иной исход?
В какой-то момент Эк выложил на кафедру несколько посланий, заявив, что они написаны епископом Римским в первом веке и являются частью церковных канонов. Одно из них гласило: «Святая Римская и Апостольская Церковь получила первенство не от апостолов, но от самого Господа Спасителя нашего, и потому занимает первое место среди всех Церквей и всей паствы народа христианского». В выдержке из другого послания говорилось: «Этот священный порядок установлен во время Нового Завета самим Господом Христом, передавшим Петру понтификат, которым прежде владел Он Сам»
[178].
Однако Лютер к дебатам подготовился на «отлично» и не дал застать себя врасплох. Быть может, эти документы и входят в церковный канон, заявил он – но это еще не значит, что они подлинные. На самом деле, продолжал он, они относятся к «подложным Исидоровым декреталиям»
[179] – подделке, сфабрикованной в Средние века. Так оно и было.
В какой-то момент Лютер перешел с латыни на немецкий. Часть его гениальности и успеха, несомненно, была связана со способностью говорить простым языком с простыми людьми – теми, кто по большей части латыни не знал, однако нюхом чуял, что в Церкви не все ладно. «Позвольте мне говорить по-немецки! – воскликнул Лютер. – Не хочу, чтобы все эти люди понимали меня превратно».
Я утверждаю, что собор порой заблуждается и может заблуждаться. Кроме того, у собора нет власти, позволяющей вводить новые статьи вероучения. Собор не обладает божественным правом на то, что по природе божественным правом не является. Соборы противоречат друг другу: так, недавний Латеранский Собор отменил решения Соборов Констанцского и Базельского о том, что собор стоит превыше папы. Простому мирянину, вооруженному Писанием, следует верить более, чем папе или собору без Писания. Что же касается папских декреталий об индульгенциях – я утверждаю, что ни папа, ни собор не вправе устанавливать статьи вероучения. Они могут исходить только из Писания
[180].
