Наконец список книг окончился, и Лютер заговорил: сперва по-немецки, затем сам себя переводя на латынь. Один наблюдатель писал: «Говорил он голосом мягким и тихим, словно был потрясен и испуган, и ни в лице его, ни в жестах, ни в манерах не ощущалось спокойствия и почтительности»
[227]. Кажется, многим слушателям было трудно разобрать, что он говорит. Но сказал он вот что: «Все эти книги мои – и не только эти: я написал больше». Тогда фон дер Эккен задал второй вопрос: готов ли Лютер защищать то, что написал в этих книгах, или хочет от них отречься?
[228]
В длинном списке, ближе к концу, содержался и том лекций Лютера по Псалтири. Алеандр заказал его на франкфуртской книжной ярмарке и добавил в список. В этой недавно изданной книге, как и во многих других, не было ни следа тех утверждений, что навлекли на себя папскую буллу.
Фон дер Эккен ясно дал понять, что судьи ждут только ответов «да» или «нет». Они не дадут втянуть себя в спор. Поэтому Лютер ответил: «Это касается Бога и Его слова. Это может повлиять на спасение душ. Об этом Христос сказал: “Кто отречется от Меня перед людьми, от того отрекусь Я перед Отцом Моим”. Опасно сказать об этом слишком много, еще опаснее сказать слишком мало. Молю вас, дайте мне время все обдумать»
[229]. Он добавил, что хотел бы дать «удовлетворительный» ответ, «не наносящий ущерба Божественному слову и не подвергающий опасности мою душу».
Откровенно говоря, такого ответа никто не ожидал. Лютер играл не по правилам: судьи не знали, что на это ответить. И в самом деле, что это значило? Может, это просто саксонская уловка, ловкий прием, чтобы выиграть время и дать хитрецу Лютеру возможность пустить пыль в глаза собравшемуся здесь цвету европейского рыцарства? Или знак, что Лютер напуган и, словно заяц, за которым гонится свора собак, петляет и заметает следы, не зная, что еще предпринять?
Но на эту загадку, о которой ученые спорят уже пять столетий, есть простой ответ: скорее всего, Лютер ждал, что ему предъявят конкретные еретические утверждения и предложат их защищать или от них отречься. Именно к этому он готовился. Но никак не к тому, что перед ним вывалят гору книг и предложат что-то сказать о них всех разом! Такой подход был ему просто непонятен. Но те, кто думал, что страх перед лютой смертью на костре заставит Лютера сказать: «Да, все они мои, и я отрекаюсь от всего, от чего вы просите отречься», – явно ошибались.
Просьба Лютера дать ему время прозвучала странно и неожиданно, однако требовала ответа; и фон дер Эккен обратился к рейхстагу и императору. Некоторое время они совещались; затем он снова обратился к Лютеру – но прежде, чем огласить решение – «да» или «нет» – несколько минут сурово распекал его за то, что тот, профессор богословия, не может сразу ответить на простой вопрос, ради которого его и вызвали на рейхстаг. Можно ли терпеть такое? Далее он продолжал:
Однако, хотя [ты] и не заслуживаешь дополнительного времени, его императорское величество, по прирожденному милосердию своему, дарует тебе еще один день – с тем, чтобы завтра в этот же час ты готов был отвечать, и с тем условием, чтобы отвечал не на письме, а словом уст своих
[230].
По-видимому, рейхстаг опасался, что Лютер – чья волшебная сила убеждения с помощью печатного слова и привела их на этот нелегкий путь – просит время для того, чтобы, вернувшись к себе на квартиру, выпустить еще один зажигательный манифест, который, без сомнения, будет напечатан в десятках печатных мастерских, разойдется по всей Европе и нанесет Святой Церкви еще больший ущерб. Не в этом ли план саксонского лиса? Мало того: с этим манифестом придется спорить. А спор по существу – это именно то, чего император и его почтенные приближенные всеми силами стремились избежать. Если Лютер втянет их в обсуждение очередного обширного труда, выйдет, что собрались они здесь напрасно, и оправдаются опасения Алеандра: рейхстаг станет для Лютера просто еще одной площадкой – и какой удобной площадкой! – для распространения своих зловредных и, увы, трудно опровержимых идей.
С этим его отослали прочь. В своем докладе папе Алеандр, покритиковавший Лютера за веселый вид, с каким он входил в императорские покои, затем саркастически замечал: «Выходил [Лютер] уже совсем не так радостно!»
[231]
В тот же вечер немало знатных людей посетили Лютера, чтобы ободрить и призвать не бояться за свою жизнь. Однако Лютер держался спокойно и непоколебимо. Уже поздно вечером он нашел время написать письмо, в котором заявлял: «Однако с Христовой помощью я и за целую вечность не отрекусь ни от единой буквы, мною написанной!»
[232] В тот же вечер Лютер встретился со Спалатином, чтобы обсудить, что ему делать завтра. Возможно, в этом совещании участвовали также Амсдорф, Юстус Йонас и Шурфф, Что именно они обсуждали, мы не знаем. Но известно (хотя, быть может, это понятно и без специальных упоминаний), что в положенное для молитвы время Лютер молился с обычным своим жаром.
На следующий день Лютер встретился с Конрадом Пейтингером, которого радостно приветствовал вчера, войдя в императорские покои. Пейтингер был высокопоставленным аугсбургским чиновником и в Вормсе представлял свободные имперские города, одним из которых был Аугсбург. Позднее он рассказывал, что во время этой встречи Лютер был бодр и в хорошем расположении духа.
Собрание рейхстага на следующий день проходило уже более официально: в просторном зале, в присутствии множества делегатов. Чтобы попасть туда до назначенного времени – также в четыре часа дня, – Паппенгейм и Штурм заранее провели Лютера в резиденцию епископа. Однако, поскольку эта вторая беседа с Лютером не была запланирована заранее, ее отнесли на конец заседания – а с утвержденной повесткой дня император и делегаты рейхстага покончили уже после шести. Два часа Лютеру пришлось простоять в толпе. Зал был просторный, однако переполненный: присутствовали не только все делегаты рейхстага, но и множество зрителей, и толкучка была такая, что многие, желавшие войти в зал, не могли туда протиснуться.
К тому времени как Лютер наконец предстал перед императором, уже стемнело. Зал был залит светом светильников; пламя освещало драматическую сцену, которой предстояло стать одним из поворотных моментов мировой истории.
Фон дер Эккен начал с нового обличения: он напомнил, что Лютер не имел никакого права на дополнительное время, поскольку прекрасно знал, зачем его сюда вызвали, а кроме того, поскольку он – богослов и отвечать на вопросы касательно веры входит в его профессиональную компетенцию. Эта саркастическая речь, полная насмешек над Лютером, так понравилась Алеандру, что в своем докладе папе тот рекомендовал фон дер Эккена к повышению по службе. Поставив Лютера на место, фон дер Эккен наконец задал вторично вчерашний второй вопрос: готов ли Лютер защищать все свои книги или же есть в них нечто, от чего он готов отказаться?
