На этот раз Лютер был готов отвечать: голос его звучал уже не по-вчерашнему. Говорил он смиренно, с уважением, однако твердо и смело. На этот раз никто не смог бы пожаловаться, что не расслышал его или не понял. «Светлейший император, – так начал Лютер, – сиятельнейшие князья, милостивые государи!» Затем смиренно попросил простить его за неопытность в общении со столь высокими особами: он не знает правильных титулов, которыми следует именовать аристократов, да и манеры его далеки от совершенства. Очевидно, кто-то – возможно, тот же Пейтингер – объяснил ему его вчерашнюю ошибку. «Молю вас, – продолжал Лютер, – простить меня, человека, привычного не ко дворам государей, а к монашеским кельям». Далее последовала речь продолжительностью десять-пятнадцать минут; по свидетельствам всех очевидцев, говорил Лютер спокойно, уверенно и гладко, красноречиво и с внутренней силой, сперва по-немецки, затем по-латыни.
Начал он так: чтобы ответить на вопрос, готов ли он отказаться от чего-либо, содержащегося в этих книгах, прежде всего необходимо указать, что книги эти подразделяются на три категории. Первая – труды, посвященные наставлениям в христианской вере: даже противники его признают, что эти книги хороши и для верующих полезны. Признание это содержится даже в папской булле, во всех прочих отношениях Лютера сурово осуждающей. Весьма умно со стороны Лютера было начать с того, что он – не просто безвестный возмутитель спокойствия, что у него имеются заслуги, которые признают даже его враги. Вторая категория книг, продолжал он, «направлена против того опустошения и погибели, что приносят христианскому миру дурные дела и учения папистов. Кто станет отрицать это, когда жалобы, раздающиеся по всему миру, свидетельствуют о том, что папские законы изнуряют и терзают совесть верующих?»
Здесь Лютера прервал сам император. «Ложь!» – вскричал он.
Но Лютер продолжал. Хорошо сознавая, что обращается к немецким аристократам, большинство из которых горячо соглашались с тем, что Рим «потерял берега» и угнетает их всеми возможными способами, он заговорил так: «Тирания, в которую и поверить невозможно, пожирает собственность и владения людей, особенно нашей сиятельной немецкой нации!» С этим даже его враг герцог Георг не мог не согласиться. Лютер продолжал: «Отрекшись от этих своих слов, я открою двери еще большей тирании и нечестию; и еще худшие последствия ожидают нас, если я сделаю это по настоянию Священной Римской империи!»
Затем Лютер перешел к третьей категории книг. Этот разряд, сказал он,
…содержит споры с различными частными лицами. Сознаюсь, порой я бываю более резок и ядовит, чем позволяет моя профессия; однако судят меня не за мою жизнь, а за учение Христово, – так что и от этих трудов я не могу отречься, не открыв тем самым дорогу тирании и нечестию.
Упоминание тирании появилось здесь не случайно – и пришлось очень кстати, ибо взывало к националистическим чувствам слушателей-немцев. Далее Лютер привел в пример Христа перед Синедрионом:
Христос, стоя перед Анной, сказал: «Призови свидетелей». Если Господь наш, который заблуждаться не может, высказал такое требование – почему же и такой червь, как я, не вправе требовать, чтобы меня обвиняли по свидетельствам пророков и Евангелий? Если мне покажут, в чем моя ошибка, я первый брошу свои книги в огонь
[233].
Думаю, из этого очевидно, что я достаточно рассмотрел и взвесил аргументы и опасности ученых диспутов, возбужденных по всему миру моим учением, – в чем меня вчера сурово и жестоко упрекали. В природе моей во всем видеть хорошие стороны – и то, что из ревности к слову Божьему возникают споры, кажется мне благим делом. Ибо таково проявление слова Божьего в мире, и таково его действие. Как говорит Христос: не мир Я пришел принести, но меч, ибо пришел Я восставить сына против отца, и так далее. Нам следует держать в уме, что Бог в советах Своих удивителен и ужасен, – и не пытаться сгладить или замолчать трудные места, ибо этим мы осуждаем слово Божье. А кто осуждает слово Божье, тот открывает дорогу потоку нестерпимого зла.
Если Бог наш столь суров, проявим же осмотрительность, дабы не вызвать потока войн и дабы правление сего благородного юноши, Карла, не стало несчастливым. Истории фараона, царя Вавилонского и царей Израилевых да послужат нам примером. Бог посрамляет премудрых. Мой долг – ходить в страхе Господнем. Говорю это не для того, чтобы кого-то упрекнуть, но лишь потому, что не могу избежать долга своего перед немецким народом. Предаю себя Вашему Величеству и молю о том, чтобы нападки врагов моих не вызвали в Вас беспричинного дурного ко мне расположения. Я закончил.
Фон дер Эккен, совершенно не впечатленный этой речью, отвечал резко:
Неверно ты, Мартин, разделил и определил свои труды. Уже ранние были дурны, а поздние – еще хуже. Ты просишь, чтобы тебя судили по Писанию, – но об этом всегда просят еретики. Ничего нового ты не делаешь, лишь возобновляешь заблуждения Уиклифа и Гуса. Как возрадуются евреи, как возрадуются турки, услыхав, что христиане якобы все эти годы неверно понимали христианство! Как можешь утверждать ты, Мартин, что ты единственный способен понять смысл Писания? Неужто ставишь ты свое суждение превыше суждения многих великих мужей и считаешь, что знаешь больше их всех? У тебя нет права подвергать сомнению святейшую и правую веру, установленную самим Христом, совершенным законодателем, проповеданную по всему миру апостолами, запечатанную кровью мучеников, утвержденную на священных соборах, определенную Церковью, к которой принадлежали все отцы наши вплоть до смерти и передали ее нам в наследие – веру, которую и папа, и император ныне запрещают обсуждать, ибо иначе обсуждению не будет конца. Я спрашиваю тебя, Мартин – и отвечай прямо, без уверток: отрекаешься ли ты от своих книг и ошибок, которые в них содержатся, или нет?
В ответ на это Лютер и произнес свои прославленные слова:
Если ваши светлейшие величества и вы, сиятельные господа, требуете простого ответа – вот вам мой ответ, простой и безыскусный: пока меня не убедят доказательствами от Писаний или от трезвого разума (ибо одному лишь папе или одним лишь соборам я не доверяю, поскольку хорошо известно, что они часто ошибаются и друг другу противоречат) – я связан Писаниями, которые привел, и совесть моя в плену у слова Божьего. Отрекаться я не могу и не стану, ибо неправильно и небезопасно идти против совести. На том стою и не могу иначе. Помоги мне Бог. Аминь
[234].
На самом деле мы не знаем, действительно ли Лютер произнес знаменитые слова: «На том стою и не могу иначе» – хоть и нет причин считать, что он этого не говорил. В протоколе заседания этих слов нет, однако они появляются в первых же печатных изданиях его речи; добавлены ли они самим Лютером или кем-то из печатников, установить невозможно. Во всяком случае, именно это изречение, краткое и жесткое, за прошедшие пять веков стало символом Лютера и прочно ассоциируется с ним. Даже если он этого не говорил, слова эти не случайно появились на его знамени: они точно отражают его позицию.
