Все это Лютер произнес по-немецки. Затем, как и ожидалось, его попросили перевести свои слова на латынь. Тут саксонский советник Фридрих фон Тун, один из тех, с кем Лютер делил комнаты в гостинице, воскликнул: «Если вы больше не можете, доктор, довольно!»
[235] В зале стояла жара и духота – что и неудивительно при таком количестве публики. Все устали. Сам Лютер, как рассказывают, обливался потом. Однако он настоял на том, чтобы продолжать, и повторил все сказанное еще раз, теперь по-латыни. Сохранились свидетельства, что латинский вариант его речи вызвал у Фридриха Мудрого особенное восхищение.
Место, на котором стоял Лютер, произнося эти слова, теперь превращено в мемориал; на нем установлена мраморная плита. Однако в наше время смотрится она странно и как-то не на месте. Все ее былое окружение исчезло; от роскошного дворца императора Священной Римской империи остались лишь развалины. Однако именно на этом месте пять столетий назад свершилось одно из величайших событий в истории.
Финальные слова Лютера, «На том стою и не могу иначе», в исторической памяти сохранились как кульминация и завершение драматической сцены. На самом деле, разумеется, этим дело не закончилось. Князья, повернувшись друг к другу, начали обсуждать услышанное; несомненно, со всех концов зала слышалось бормотание толпы, шепот и приглушенные восклицания. Затем Лютеру объявили, что все это – не ответ на вопрос. Фон дер Эккен, снова обратившись к нему, призвал забыть о совести – предложение, на наш слух, шокирующее, и именно потому, что мы живем в ином мире, возникшем в результате тогдашней непоколебимости Лютера, в мире, где совесть почитается чем-то священным. Другие в зале начали возражать Лютеру по отдельным пунктам – говорили, например, что соборы никогда ни в чем не ошибались; на это Лютер отвечал, что счастлив будет указать им главу и стих Писания, которым противоречат решения того или иного собора. Наконец, поскольку час был уже поздний и ясно было, что любые дальнейшие споры служат лишь к вящей славе Лютера и дальнейшему вреду для Церкви, заседание было объявлено закрытым.
Лютер вышел из зала в сопровождении двоих из числа императорской стражи. Многие в просторном холле решили, что он под арестом и его ведут в тюрьму; люди заволновались, но стражники уверили их, что Лютер свободен. Однако внизу лестницы поджидала его группа испанцев, приехавших в Вормс вместе с императором. Они проклинали Лютера и кричали, что за такие взгляды его надо отправить на костер. Разумеется, все это Лютер слышал уже много раз. Вернувшись наконец к своим друзьям, он поднял руки, как делали немецкие солдаты, торжествуя победу, и воскликнул с широкой улыбкой: «Я это сделал! Я через все прошел!»
[236]
Позже в тот же вечер Фридрих Мудрый в разговоре со Спалатином заметил: «Доктор Мартин чудесно говорил сегодня перед императором, князьями и делегатами от сословий, и по-латыни, и по-немецки…» И, помолчав, добавил: «Но, на мой вкус, слишком уж дерзко»
[237]. Сам Фридрих не был разочарован смелостью Лютера – однако беспокоился о том, каков будет вердикт императора, и о его дальнейшей судьбе.
Глава одиннадцатая
Враг империи
Я твердо решил никогда более его не слушать… и поступить с ним как со злонамеренным еретиком.
Император Карл V
За последние пять столетий не нашлось ни одного историка, готового отрицать, что выступление Лютера в тот день в Вормсе – перед объединенными силами империи, против богословского, политического и церковного порядка, долгие столетия царившего в Европе, в сущности, против всего средневекового мира – стало одним из величайших событий мировой истории. Оно стоит в одном ряду с завоеванием Англии норманнами в 1066 году, подписанием Великой хартии вольностей в 1215 году или высадкой Колумба в Новом Свете в 1492 году. Более того: в каком-то смысле оно перевешивает все эти исторические моменты.
Если существует исторический момент, о котором можно сказать: в этот миг родился современный мир, родилось само будущее – несомненно, это произошло 18 апреля в зале заседаний рейхстага в Вормсе. Невозможно сомневаться: именно случившееся в этом зале повело историю определенным путем – путем, который, среди прочего, 254 года и один день спустя, 19 апреля 1775 года, привел войска в Лексингтоне и Конкорде к борьбе против тирании. Столь многое вытекает из этого момента, столь многое на нем строится, что нам имеет смысл повнимательнее взглянуть на то, что именно произошло в Вормсе.
Обращение Лютера к совести
Многое из того, что пишут об этом моменте, вертится вокруг слова «совесть». Лютер заявил: «Моя совесть в плену у слова Божьего». И далее: «Неправильно и небезопасно идти против совести»
[238]. Однако многие историки, говоря об этом, смешивают представления Лютера с совершенно иными современными представлениями о совести: в результате у нас возникает совершенно превратная картина того, что Лютер имел в виду и что, собственно, он отстаивал в Вормсе. Понятно, что русского слова «совесть» Лютер не произносил: он говорил по-немецки и по-латыни. Употребленные им слова, которые обычно переводятся как «совесть», не вполне соответствуют современному значению этого слова. Немецкое слово Gewissen точнее перевести как «знание». А латинское conscientia означает «со-знание». Во времена Лютера ничто в этих словах не указывало на тот смысл, который вкладываем мы в слово «совесть» сейчас. В современном понимании «совесть» – вещь сугубо субъективная, некий личный барометр, присущий каждому человеку и у каждого свой; барометр этот мы считаем священным и полагаем, что личная истина каждого человека вполне сравнима с истиной как таковой. В сущности, субъективная идея истины, которая у каждого своя, в наше время полностью вытеснила идею объективной истины. Предполагается, что у каждого есть собственная истина – о ней и сообщает «голос совести».
Многие критики Лютера справедливо отмечают, что именно Лютер и именно в Вормсе пересек границу между прежним и новым представлением об истине и о совести. Как только истолкование Писаний и концепция истины были отняты у Церкви и переданы каждому человеку в отдельности, исчезло и представление о реальной и объективной истине. Как только был разбит авторитет Церкви и возникла возможность с ней не соглашаться – появилась и возможность для каждого не соглашаться с любым авторитетом. После этого неминуемо должны были возникнуть тысячи церквей, каждая – со своей версией истины. Именно это в результате и произошло.
Однако важно отметить: несмотря на то, что часто говорят и критики, и защитники, сам Лютер был весьма далек от чего-либо подобного. Его представление о «совести» было совсем не таким, как наше современное, в котором совесть берет начало из нашего самодостаточного «я». Напротив, его концепция истины ни на йоту не отличалась от той, что была принята Римско-Католической Церковью. Разница между ним и Церковью была лишь в одном – в идее, что совесть должна повиноваться непосредственно Богу. Католическая Церковь оставляла право говорить от имени Бога и руководить совестью верующих за собой; Лютер же, указывая на то, что и папам, и церковным соборам случается ошибаться, говорил, что Церковь не должна присваивать себе право говорить от имени Бога. Церковь – а именно папа и соборы – способна заблуждаться, и голос ее – не всегда голос Бога и Божьей истины; лишь в Писаниях, утверждает Лютер, можно найти безошибочный стандарт, согласно которому всем нам – в том числе и Церкви – следует исправить свою жизнь. Итак, если в Писании явно говорится не то, что говорят соборы и папы, значит, соборы и папы заблуждаются и должны переменить свои взгляды, а не наоборот. Говоря, что не может идти против совести, Лютер имел в виду только одно: если его знание, его понимание, руководимое простой логикой и ясной аргументацией, показывает ему, что Писание говорит то-то и то-то, а кто-то еще – пусть даже Церковь – говорит другое, у него нет выбора: он должен поступать так, как говорит Писание. Слово Божье превыше всего остального. Не личная совесть Лютера, а именно слово Божье. Совесть – это просто способность слышать и понимать: если ясно понимаешь слово Божье, у тебя нет иного выбора, кроме как ему следовать. Лютер, один из немногих в те времена, тщательно изучал слово Божье – и имел возможность заметить, что оно не ошибается так, как ошибаются церковные соборы и папы. Из этого он заключил, что лишь Писание говорит от имени Бога. Церковь должна склониться перед его авторитетом.
