Однако из этого разговора о совести вытекает и еще одно следствие, касающееся различия между истиной и властью. Требуя снова и снова, чтобы ему показали, в чем он ошибается – если он действительно ошибается, как говорит Церковь, – Лютер обращался к идее, что любой может понять, о чем говорится в Писании, если осмелится его прочесть. Он понимал: если заставить своих противников заглянуть в Писание – хотя бы для того, чтобы показать ему его ошибку, – они поймут, что ошибаются сами. Другого способа их убедить он не знал: они должны взглянуть и убедиться сами. Но они не хотели смотреть, предпочитали не замечать того, что говорит Писание, и полагаться на голую силу Церкви. Принуждение к вере для Лютера было несовместно с Богом Писания. Бог всемогущ и всеведущ; Он один определяет, что есть истина; Он и есть истина. Но свою власть Он осуществляет совсем не так, как властители мира сего. Сила Его всегда, неизменно проявляется в слабости. Иисус омывал ноги Своим ученикам. Иисус умер на кресте за тех, кто отвергал Его и над Ним смеялся. Бог не топчет нас, а оказывает нам милость. Лютер видел, что для Церкви такой взгляд на власть остался чуждым и непонятным, что она обручилась с властью земной. Она присваивает чужие деньги, сжигает тех, кто не согласен с ее учением. Лютер пытался напомнить Церкви об ее истинных корнях, о библейской идее милосердного Бога, который не требует от нас повиновения, но сперва свободно дарует нам Свою любовь и делает нас праведными, дабы мы могли праведно жить. Это и есть евангельская Благая Весть, столь страшно искаженная и помраченная Церковью. Эта Благая Весть освободила Лютера от ужасов его предшествующей жизни. Это и есть сама истина, и ужас и ярость Церкви перед попытками показать эту истину лишь подтверждает, что Бог не на ее стороне. Ради того, чтобы показать эту истину другим, Лютер сделает все, что в его силах, – если понадобится, пойдет и на смерть. Смерти он страшится меньше, чем Бога – и отречения от истины Божьей.
Многие историки говорят о том, что Лютер первым поставил «личную совесть» превыше авторитета Церкви и империи. Однако, по иронии судьбы, сам Лютер вовсе не отстаивал право личности поступать как ей заблагорассудится. Он утверждал свободу личности поступать так, как угодно Богу, – там и тогда, где и когда Церковь или государство пытаются лишить людей этой свободы. Впервые в истории Лютер выдвинул современную идею религиозной свободы и свободы совести. Но свободу эту, в его понимании, осуществлял не самодостаточный человек, а Бог. Бесспорно, существовал риск, что кто-то обратит эти идеи во зло и начнет делать не то, чего хочет от него Бог; в той степени, в какой Лютер сознавал возможность такого риска и такой ошибки – он нес за это ответственность. Однако альтернативой такому риску было покорное принятие власти Церкви или государства – а это куда страшнее. Да, можно сказать, что позиция Лютера в Вормсе породила новые проблемы, прежде не существовавшие; однако в куда большей степени она даровала нам истинную свободу, способную привести к новому, более свободному и глубокому пониманию того, чего хочет от нас Бог. Как Иисус призывал фарисеев прекратить внешнее, обрядовое повиновение Богу и перейти глубже, к повиновению внутреннему – так и Лютер призвал каждого христианина оставить ребяческое послушание Церкви, не сравнимое со свободой и радостью истинного повиновения Богу.
Наутро после
19 апреля, на следующее утро после исторического заявления Лютера, император Карл собрал делегатов рейхстага – курфюрстов и немалое число князей, – чтобы решить, что делать дальше. Присутствовали на собрании и Алеандр, и другие папские нунции. Однако немцы не вполне понимали, как лучше поступить, и, подобно самому Лютеру, попросили дать им время на размышления. «Хорошо, – сказал молодой император. – Тогда я прочитаю вам свое мнение». И прочел вслух документ, который этим утром собственноручно написал. Писал он по-французски:
Вы знаете, что я происхожу от христианнейших императоров благородной немецкой нации, от католических королей Испании, от эрцгерцогов Австрийских и герцогов Бургундских. Все они до самой смерти были верными сынами Святой Римской Церкви и всегда защищали католическую веру, священные обряды, декреталии, таинства и похвальные обычаи – во славу Божью, ради распространения веры и спасения душ. После смерти они, согласно естественному закону, оставили эти святые католические обряды нам в наследство, дабы и мы жили и умирали по примеру предков… Поистине, великий стыд и оскорбление нам в том, что один-единственный монах, заблуждаясь в своих мнениях, противоречащих тысячелетней вере всего христианского мира, [идет] против Бога. Итак, я намерен не жалеть ни царств и владений моих, ни друзей, ни плоти и крови, ни жизни, ни самой своей души, дабы избежать этого великого позора – позора для меня и для вас, для благородного, во всех концах земли прославленного немецкого народа, призванного быть хранителем и защитником католической веры… Объявляю: теперь я сожалею о том, что так долго медлил с возбуждением дела против него и его лжеучений. Я твердо решил никогда более его не слушать… и поступить с ним как со злонамеренным еретиком
[239].
При этих словах немалое число слушателей испытали потрясение и ужас. Казалось, судьба Лютера решена. Алеандр, напротив, едва не прыгал от радости: теперь он понимал, что поторопился осудить императора за «благосклонное» на вид приглашение Лютера в Вормс. Иоахим Бранденбургский, возможно, самый серьезный противник Лютера среди семерых курфюрстов, напомнил собранию: все они согласились, что, если Лютер не покается, его необходимо судить. Он не покаялся – значит, нужно подписать документ, составленный императором. Однако, хоть поначалу все и клялись, что с императором согласны, на следующий день подписать вердикт согласились лишь четверо курфюрстов из семи. Фридрих Мудрый отказался, как и курфюрст Рейнского палатината Людвиг фон дер Пфальц. До самой своей смерти Фридрих стоял на том, что Лютеру отказали в серьезном обсуждении поставленных им вопросов по существу, – чего он, несомненно, заслуживал; а без такого обсуждения любой суд оставался комедией и не давал никаких оснований отправлять достойного человека на смерть. Однако четверо курфюрстов все же подписали документ – так что император ощутил за собой достаточно поддержки, чтобы официально объявить Лютера врагом империи.
Однако дальше за одну ночь произошло нечто такое, отчего императору пришлось изменить планы. Под покровом ночи какие-то возмутители спокойствия расклеили по всему Вормсу плакаты. На большинстве из них красовался Bundschuh – крестьянский башмак, символ рабочих классов, противостоящий высоким сапогам, какие носила знать. Плакаты с очевидностью указывали на политическую сторону проповеди Лютера – и представляли собой недвусмысленную угрозу. По крайней мере, именно так многие их и поняли. «Берегитесь! – как бы говорили они. – Если вы осудите Лютера, мы восстанем!» Были и другие плакаты. На одном, дерзко наклеенном на двери городского магистрата, трижды повторялось: «Bundschuh! Bundschuh! Bundschuh!» Другой гласил: «Горе стране, где король – дитя»
[240]. Попадались и стихи, высмеивавшие папских нунциев Глапиона и Шьевра или обещавшие четыреста всадников и тысячу пеших солдат. Ясно было, что за всем этим стоит не один человек
[241].
