Триумфальный въезд Лютера в Вормс уже ясно показал, что простой народ считает его своим героем и заступником; и сейчас этот простой народ впервые подал голос и заявил о себе. Уже несколько лет эти люди читали труды Лютера, обсуждали его идеи, ждали от него героического противостояния тирании Рима. Он говорил от имени простых немцев и в их защиту, говорил с немецким остроумием, с немецким огнем; и теперь, когда какой-то испанец-император и итальянцы – папские холуи готовились его растоптать, немцы не собирались стоять в стороне.
Абсолютная власть Церкви давно была им ненавистна: слишком ясно видели они злоупотребление этой властью на всех этажах церковной иерархии, лицемерие большинства клириков, алчность монахов, что, лопаясь от жира, отбирали последнее у бедняков. Все это им надоело. Время элит прошло; Лютер, немецкий Геркулес, восстал, чтобы смести их с лица земли, – и простые люди стали его пламенными союзниками. Он нашел путь к сердцам простых людей, заявив, что они равны священникам и так же, как священники, могут причащаться хлебом и вином; и эта идея равенства быстро вышла за узкие церковно-обрядовые рамки и приобрела политический характер.
Увидев эти угрожающие плакаты, Альбрехт Майнцский сделался белее мела. На рассвете примчался он в резиденцию Карла, чтобы поведать о новой угрозе. Молодой император рассмеялся ему в лицо. Неужто какие-то бумажки, расклеенные по стенам, заставят его изменить решение? Но Альбрехт лучше этого безусого испанского юнца понимал, на что способны немецкие крестьяне; он ушел, но вернулся со своим братом, Иоахимом Бранденбургским, и вместе они убедили других делегатов, а те подали императору петицию. В ней они просили дать им время, чтобы убедить Лютера покаяться. Быть может, думали они, это поможет если не предотвратить, то хотя бы отсрочить беду. Император не желал более заниматься этим делом сам, но согласился дать им три дня.
То, что произошло дальше, в книгах о Лютере упоминается редко – и это странное упущение: ведь именно в эти три дня, общаясь с представителями немецких княжеств, Лютер приблизился к обсуждению своих тезисов по существу даже более, чем когда-либо хотел. Страстно желая избежать мятежа и кровопролития, немецкие аристократы отчаянно старались урезонить упрямого виттенбергского монаха и уговорить его на какой-то компромисс. Даже если бы у них ничего не вышло – что ж, они хотя бы попытались; простой народ увидел бы, что они приняли его заботы близко к сердцу и постарались устроить Лютеру честное разбирательство по существу, о котором он просил. Поэтому, восхвалив императора за стойкую защиту веры, они поблагодарили его за отсрочку и обещали сделать все возможное.
То, что последовало в эти три дня, представляет собой любопытный пример отчаянной попытки в последний миг свернуть прочь от пропасти. Ничего столь же отдаленно драматического и символического, как во время объяснения Лютера с императором, в эти три дня не произошло – поэтому их обычно упускают из виду. Ни Лютер, ни кто-либо еще не произносил здесь исторических слов. И все же эти переговоры важны: они показывают нам, что даже в этот последний миг было еще не поздно повернуть реку истории в иное русло.
С Лютером встретилась разношерстная группа из десяти человек: входили в нее архиепископ Трирский, Рихард фон Грейффенклау цу Фолльратс, брат Альбрехта Иоахим Бранденбургский и герцог Георг Бородатый, даже в этой группе остававшийся Лютеру непримиримым врагом. Сочувствовали Лютеру гуманисты доктор Конрад Пейтингер из Аугсбурга, с которым мы уже встречались, и канцлер Иероним Вегус. 22 апреля Лютер получил приглашение через два дня в шесть часов утра явиться в покои архиепископа Трирского на встречу с ними.
Ранним утром двадцать четвертого апреля произошла эта встреча. Поначалу комиссия из десятерых человек предполагала обсуждать скорее неповиновение Лютера Церкви, чем его богословские позиции в целом. Из всех присутствующих наиболее сочувствовали взглядам Лютера Вегус и Пейтингер; Вегус был избран председателем. Во вступительной речи они оплакали сложившуюся ситуацию и призвали Лютера подумать, нельзя ли все-таки как-то сохранить единство Церкви. Быть может, напрасно он так резко отзывался о соборах? Да, возможно, они иногда ошибаются – но все равно их власть и авторитет стоит уважать, не так ли? Само признание, что собор может ошибаться, звучало как огромная уступка Лютеру – и, несомненно, поразило изумлением многих, кто при этом присутствовал. Впрочем, собеседники Лютера тут же сдали назад: да, бывало, что разные соборы противоречили друг другу, но это ведь не обязательно значит, что какой-то из них ошибался! Дальше пространно рассуждали о братской любви и о нежелании разрывать ткань христианского мира, если можно как-нибудь этого избежать. И, наконец, заключили они, если Лютер продолжит опрометчиво держаться за каждое слово, которое когда-либо написал, – это приведет к самым трагическим последствиям, которые, несомненно, навеки поставят крест и на всем добром, что вышло из-под его пера.
Лютер ответил, что очень тронут и благодарен за такие слова со стороны столь видных и достойных людей, – однако от своей позиции в отношении церковных соборов не может отступить ни на волос. Он ясно дал понять, что критиковал в этом отношении лишь Констанцский Собор, поскольку тот явно отступил от Писания в случае с Гусом. Важно здесь, подчеркнул Лютер, не его собственное мнение – Боже упаси! – а то, что ясно гласит Писание. Будь все дело в том, что сам он или Церковь погрешили против любви, – это было бы совсем иное дело. Обиды и оскорбления, нам нанесенные, надлежит прощать. Но, когда речь идет о Писании, у него связаны руки. Словами Писания и его авторитетом нельзя пренебрегать, и торговать ими немыслимо.
Тогда его собеседники выдвинули такое предложение: пусть Лютер отдаст все свои книги на суд императора и имперских княжеств. Но и на это Лютер ответил: человеческого суждения здесь недостаточно. Они должны судить по Писанию, и, пока не пообещают этого, – их суждения он не примет.
В переговоры вступил архиепископ Трирский. На его стороне дебатов выступали фон дер Эккен, его секретарь, и Иоганн Кохлеус, который до 1520 года симпатизировал Лютеру, но затем повернулся против него и со временем стал его злейшим противником. На стороне Лютера – Шурфф и Амсдорф. В какой-то момент Кохлеус задал Лютеру прямой вопрос: неужто ему открылось слово Божье? Лютер ответил: да. Тогда Кохлеус потребовал, чтобы Лютер показал следы от гвоздей на ладонях. Поднялся шум и крик: несколько раз фон дер Эккен и Кохлеус набрасывались на Лютера вместе, да так, что Шурффу приходилось буквально кидаться между спорящими и их растаскивать. Кохлеус в ярости обвинял Лютера в том, что тот оскорбляет папу. Наконец архиепископ предложил сделать перерыв, охладиться и продолжить позже. Переговорщики разошлись, чувствуя, что ничего не достигли.
Позже Кохлеус взял дело в собственные руки и проскользнул в комнаты к Лютеру один. Он вспоминал позднее, что там царил сущий хаос: люди приходили и уходили, дверь никто не охранял, так что ему удалось пройти незамеченным. Сперва он заговорил с другом Лютера Петценштейнером: тот принялся так рьяно с ним спорить, что пришлось вмешаться самому Лютеру. Кохлеус пришел с добрыми намерениями и сумел напроситься на ужин: посадили его между Лютером и каким-то дворянином, которого он принял за Фридриха Мудрого, хотя это, очевидно, был не он. Оживленная застольная беседа обратилась к вопросу о пресуществлении. В какой-то момент Кохлеус предложил Лютеру отказаться от императорской охранной грамоты и вступить с ним, Кохлеусом, в открытый диспут – своего рода бой без правил за истину Божью. Разумеется, предполагалось, что поражение для Лютера, скорее всего, будет означать смерть. Друзья Лютера, возмущенные таким предложением, вскричали, что Кохлеус желает ему смерти, и один из них, Рудольф фон Ватцдорф, едва не бросился на него с кулаками. Однако Лютер мученичества не страшился: он готов был принять предложение Кохлеуса – и, весьма возможно, принял бы, если бы решительно не вмешались его друзья.
