Оказаться в заточении в Вартбурге для молодого человека, привыкшего к проповедям, лекциям и еще сотне ежедневных обязанностей августинского викария и университетского преподавателя, было очень тяжело. «Сижу день-деньской, – писал он Спалатину, – с набитым брюхом, не зная, чем себя занять»
[269]. Лютер не привык к такому режиму. Тяжело было, что он оказался вырван из активной жизни, что бурные события дома происходили без него. Были и другие проблемы. Например, он начал снова страдать от Anfechtungen, хотя уже некоторое время – быть может, именно из-за занятости – эти навязчивые мысли ему не докучали.
Порой Лютер спрашивал себя, правильно ли поступил, позволив себя спрятать. Не сделал ли он ошибку, не настояв на том, чтобы пройти свой путь до логического конца, – пусть этот конец, вполне возможно, и означал для него страшную смерть? Во всяком случае, он не сомневался, что с руководством движением виттенбергские коллеги – Андреас фон Карлштадт, Габриэль Цвиллинг, Николас фон Амсдорф и Филипп Меланхтон – справились бы и без него. Официальным «заместителем» Лютера в его отсутствие стал Меланхтон; однако этот двадцатичетырехлетний ученый никогда не сможет стать таким же лидером, как его наставник. Лютер верил в Меланхтона намного сильнее, чем тот сам в себя. В первую очередь он был ученым – и оказался недостаточно подготовлен к своей новой роли. Лютер всегда относился к нему тепло и заботился о нем: так, считая, что Меланхтону нужно жениться, он практически организовал его брак с Катариной Крапп, дочерью виттенбергского бургомистра.
Двенадцатого числа Лютер писал Меланхтону:
Что поделываешь ты в эти дни, мой Филипп? Не молишься ли о том, чтобы пребывание мое в этом убежище, куда я помещен против воли, послужило к вящей славе Божией? Очень хотелось бы мне узнать твои мысли [о моем исчезновении]. Боюсь, не выглядит ли это так, словно я бежал с поля битвы; однако противиться тем, кто этого хотел и так мне советовал, я не мог. [И все же] ничего так не желаю, как встретить ярость врагов моих лицом к лицу
[270].
Долгие месяцы в Вартбурге Лютера не отпускала мысль, что ему не следовало уезжать из Вормса и позволять себя спрятать. Но что толку об этом жалеть? Он уже был здесь – и должен был использовать это свободное время наилучшим образом.
В письме он убеждал Меланхтона в его отсутствие «быть твердым» и «укреплять стены и башни Иерусалима». Лютер писал, что до сих пор вел эту битву один, однако скоро враги могут прийти и за Меланхтоном. Упомянул он о том, что слышал от Спалатина: главный враг его, герцог Георг, которого Лютер обычно именовал «дрезденским боровом», но на этот раз присвоил ему имя «дрезденского Ровоама»
[271], намерен издать новый указ, с требованием разыскать и сжечь все книги Лютера в своих владениях. Кроме того, продолжал он, император потребовал у короля Дании, чтобы тот не давал последователям Лютера приюта в своей стране. Дальше в этом письме Лютер переходил к проблеме куда более личной – проблеме, что не давала ему покоя в Вартбурге и часто мучала всю оставшуюся жизнь.
«Частица креста»
Жизнь Лютера в продолжение десяти месяцев в Вартбурге сильно отличалась от той жизни, что вел он до сих пор. Здесь он – особенно в первые недели – по большей части сидел один у себя в комнате. Неподвижность, отсутствие физических нагрузок и богатый стол, предоставленный ему любезным хозяином, привели к возобновлению недуга, беспокоившего Лютера еще в Вормсе. В письме к Меланхтону Лютер касается этой болезненной темы:
Господь поразил меня болезненным запором. Испражняться очень тяжело: приходится напрягать все силы, до изнеможения – и чем дольше я откладываю, тем становится хуже. Вчера, на четвертый день задержки, мне наконец удалось опорожниться – но всю ночь я провел без сна, и сейчас чувствую себя худо. Прошу, помолись обо мне. Если так будет продолжаться, этот недуг станет нестерпимым
[272].
В тот же день он писал Амсдорфу: «Господь поразил меня: запор мой становится хуже»
[273]. Но подробнее всего описал свои желудочно-кишечные страдания Лютер в письме к ближайшему и доверенному своему другу Спалатину. В письмах к нему мы видим, как легко – и в полном соответствии со своим богословием – смешивает Лютер высочайшие темы с самыми низменными. Через месяц после письма к Амсдорфу он писал Спалатину:
Беда, от которой страдал я в Вормсе, не только не оставила меня, а сделалась еще хуже. Таких запоров не было у меня еще никогда, и я уже отчаялся найти лекарство. Господь поражает меня, чтобы и я не остался без частицы креста. Да будет Он благословен, аминь
[274].
Состояние его сделалось столь мучительно, что Лютер страстно желал получить от Фридриха разрешение выехать в Эрфурт и посетить там врача. Однако опасность угрожала ему повсюду – Лютер был вне закона, его запросто могли схватить и привезти к императору; поэтому Спалатин ответил, что это невозможно. Впрочем, от врачей при дворе Фридриха он получил советы и лекарство, которое немедленно переслал Лютеру. 15 июля, получив и приняв это лекарство, Лютер писал Спалатину:
Пилюли я выпил согласно предписанию. Скоро я ощутил облегчение – удалось опорожниться без усилий и без кровотечения; однако раны от предыдущих разрывов еще не зажили, и мне пришлось помучиться, когда вместе с калом вышла плоть, – не знаю уж, от моих усилий или от действия пилюль
[275].
Две недели спустя он снова сообщал о своем самочувствии:
Что касается моего здоровья: благодаря сильным и действенным лекарствам испражняться мне стало легче, однако само пищеварение не изменилось. По-прежнему чувствую боль и боюсь, как бы Господь в мудрости своей не поразил меня еще худшими напастями
[276].
Большинство историков воспринимают жалобы Лютера на здоровье в самом прямом смысле – как указание, что он страдал запорами. Однако здесь стоит снова упомянуть фрейдистские теории Эрика Эриксона – хотя бы потому, что много десятилетий немалое число ученых считали нужным воспринимать Эриксона всерьез. Вот поистине драгоценное суждение Эриксона об этом важнейшем предмете:
Можно сказать, что физическим запорам Лютера, от которых он страдал всю жизнь, соответствовали «запоры» психические и духовные – склонность задерживать и накапливать в себе чувства и впечатления. Однако эта склонность к задержке и накапливанию (которая, впрочем, скоро сменилась противоположной) была частью его адаптации; и подобно тому, как мы полагаем, что психосексуальную энергию возможно сублимировать, – так же должны принять как должное, что человек может (и должен) научиться вывести из психобиологических и психосексуальных особенностей своего организма первичную модальность своей творческой адаптивности
[277].
