Разумеется, о своих гостях из Цвиккау он написал и Лютеру – и тот, прочтя об этом, вышел из терпения. В ответном письме он, во-первых, бог знает какой по счету раз упрекнул Меланхтона за его вечную робость: ты, писал он, куда лучше меня знаешь Писание, так что мог бы такой вопрос разрешить и сам, не дожидаясь моего приезда. Дальше он писал, что Писание заповедует нам «испытывать духов» (1 Ин. 4:1) и не принимать о них поспешных решений. Сначала пусть докажут, что они от Бога. Пока что, продолжал он, ничто из услышанного не говорит о том, что видения этих «пророков» – от Бога, а не от дьявола. Дальше он подробно объясняет: признак того, что человек действительно встретил Бога или призван Богом – страдание. Испытывают ли самозваные пророки из Цвиккау Anfechtungen? Случается ли им в присутствии Бога испытывать ужас, как многим при встрече с Богом и ангелами Его, – или их видения всегда радостны и приятны? Если им является только рай и исключительно в розовых тонах, то лучше поостеречься.
Тем временем Карлштадт продолжал делать то, что у него лучше всего получалось – забегать вперед. Лютер ему больше не мешал, и, должно быть, он ощущал себя единоличным лидером бурно растущего движения. События набирали головокружительную быстроту. Свадьба Карлштадта – которую Лютер одобрил, прибавив: «Я знаю эту девушку»
[313], – состоялась 19 января; на роскошный свадебный пир было приглашено множество самых знатных гостей, в том числе и сам курфюрст Фридрих (он, правда, не пришел). А месяц спустя тем же счастливым курсом последовал и Юстус Йонас.
Однако на триумфальном пути Карлштадта встречались и зловещие знаки. Время от времени возбуждение и пыл горожан прорывались в насилии; во время одной из таких вспышек ярости толпа погромщиков ворвалась в дом местного священника. А затем, 6 января, в августинском монастыре в Виттенберге собралась конгрегация реформированной части августинского ордена. Председательствовал на этом мероприятии друг Лютера Венцеслас Линк, приехавший из Нюрнберга, делегатом из Эрфурта выступал Иоганн Ланг. Однако августинцы пошли неожиданным путем. Обитель их в Виттенберге опустела уже почти на треть – и на съезде лидеры ордена решили принять серьезнейшие реформы, которые, словно круги на воде, дошли и до других монастырей и изменили монашескую жизнь повсюду. Теперь любому монаху, пожелавшему выйти из монастыря, официально разрешалось уйти: в результате монашеские обеты, принимаемые всерьез и на всю жизнь, сделались практически бессмысленными. В сущности, Лютер надеялся, что так и будет. Однако его не было рядом – и некому было проследить за тем, чтобы реформы не выходили из берегов.
Например, через несколько дней после съезда августинцев Цвиллинг решил, что настало время для публичного перформанса. Он организовал уничтожение некоторых прежде почитаемых в обители предметов. Статуям святых отрубали головы, руки и ноги; картины и иконы с ними бросали в огонь. Карлштадт в своих проповедях возбуждал слушателей против образов в церкви, требуя выполнения заповеди: «Не сотвори себе кумира и никакого изображения…»
[314]: по его словам, зримые представления не приносили никакой пользы, а лишь соблазняли на грех. Он считал, что из церквей следует убрать даже распятия. Кое с чем из слов Карлштадта Лютер, быть может, и готов был согласиться – но не хотел, чтобы изменения происходили так быстро и резко, и уж точно не желал уничтожения образов и статуй. Однако ревностные сторонники реформ, врываясь в церкви, уничтожали не только изображения: они разбивали деревянные алтари, рвали и топтали церковные покровы, даже жгли освященное масло, используемое при миропомазании.
Взгляд Карлштадта на изображения был намного радикальнее, чем у Лютера, и отдавал своего рода гностическим дуализмом, в котором все чувственное находится под подозрением или вне закона. «Взоры наши любят [изображения] и услаждаются ими, – писал он. – Истина в том, что всякий, кто почитает образы, ищет у них помощи и поклоняется им – распутник и прелюбодей»
[315]. Мы знаем, что Лютер такой суровой иконоборческой позиции не разделял; но Карлштадт пошел еще дальше – объявил вне закона и музыку в церквях. «Органы, рога и лютни оставьте для театра, – писал он. – Вкрадчивые звуки органа пробуждают мысли о земном». В вопросе о богослужебной музыке царь Давид определенно с ним бы не согласился. Однако Карлштадт вообще не отличался ни умеренностью, ни рассудительностью. «Если все же и петь в церквях, – добавлял он в виде большого одолжения, – то петь не более чем одним голосом»
[316]. С этим Лютер не просто не соглашался: мы помним, что вскоре после этого он возродил музыку и хоровое пение в церкви и положил начало богатой культуре церковных гимнов, распространившейся по всему миру. Но в эти месяцы ветер в Виттенберге дул туда, куда хотел Карлштадт, – в сторону мрачного мироотрицания: и кто мог бы ему противостоять?
Впрочем, на пути его неожиданно встал герцог Георг. Услышав о таком варварстве, герцог (в то время он был на рейхстаге в Нюрнберге), и прежде раздраженный всеми этими нововведениями, просто впал в ярость, заявил, что так дальше продолжаться не может, и потребовал немедленно принять меры. Он убедил рейхстаг сделать своему кузену Фридриху и епископу Мейсенскому официальный разнос:
Мы слышали, что священники служат мессу в мирской одежде, опуская важнейшие ее слова. Они освящают Святые Дары на немецком языке, а верующие потребляют их без предварительной исповеди. Приемлют они и хлеб, и вино, и то и другое сами берут в руки. Кровь Господня подается не в священном сосуде, а в обычной кружке. Святые дары преподаются детям. Священников силой оттаскивают от алтарей. Священники и монахи женятся, а простые люди предаются всякого рода безобразиям и бесчинствам
[317].
Фридриха, должно быть, и самого все это не радовало. Неудивительно, что он прислушался к предостережению рейхстага и согласился: бесчинствам надо положить конец. Что, если об этих диких эксцессах услышат папа и император? А они непременно услышат. Фридрих понимал: если так будет продолжаться, рано или поздно его ждут серьезные последствия. Возможно, придется даже лишиться своих владений – они отойдут к кузену, который только этого и ждет. Так что 13 февраля Фридрих написал два письма, в университет и в Замковую церковь. «Мы идем вперед слишком быстро», – писал он. И дальше требовал, чтобы изображениям в церквях не причиняли вреда – с этим Лютер бы согласился, – а из мессы не выпускали «важнейшие слова»
[318]. Наконец, он потребовал, чтобы Карлштадт больше не произносил проповедей. Едва ли Фридрих хотел остановить Реформацию – всего лишь стремился охладить горячие головы и снизить темп. Однако для Карлштадта это был чувствительный удар: скорее всего, он ощутил, что в сложной ситуации его сделали козлом отпущения.
