Но виттенбергский городской совет счел такие указания курфюрста себе за обиду и отказался повиноваться. Именно так всегда влияло и влияет на людей Евангелие: учит жить своим умом, властно требует свободы от властей предержащих – или хотя бы подсказывает, что им не следует подчиняться бездумно и беспрекословно. Так произошло и в Виттенберге, где люди осмелились пойти против своего князя. Они ощущали реформы своим общим делом и горячо стояли за них – а Карлштадт и Цвиллинг, несомненно, от всего сердца их в этом поддерживали. Невзирая на эксцессы и порой явные ошибки своих лидеров, люди чувствовали, что в целом они правы – и более того, чувствовали, что и сами могут занять место лидеров и решать свою судьбу самостоятельно. Так что теперь, оскорбленный требованием Фридриха, городской совет издал указ о том, чтобы церковные службы и дальше шли именно так, как проводит их Карлштадт. Более того: он решил разобраться с аморальными явлениями в городской жизни. Следующим указом была запрещена проституция и закрыты все бордели; заодно запретили и нищенство. Однако виттенбержцы помнили, что Бог заповедовал помогать бедным, – и учредили для бедняков специальную общественную кассу. Были введены и другие решительные меры. По-видимому, Карлштадт стремился построить некую христианскую утопию. Так Виттенберг стал первым в череде самоуправляющихся христианских городов.
Меланхтон во всем этом активного участия не принимал. Он понимал, что Карлштадт и Цвиллинг совершают ошибку за ошибкой, что события в целом приобретают неблагоприятный оборот. Однако по своей натуре он был не из тех, кто способен бороться, командовать или наводить порядок. Он думал даже о том, чтобы вовсе уехать из Виттенберга. «Плотина прорвана, – писал он в отчаянии, – воды хлынули, и я не могу их остановить»
[319]. Многие университетские студенты, захваченные общим брожением умов и апокалиптическими настроениями, приходили к выводу, что учение – пустая трата времени. Атмосферу близкого конца света подогревала и разразившаяся в Виттенберге очередная эпидемия. Если миру вот-вот придет конец и единственное, что сейчас имеет значение – проповедь Благой Вести и спасение душ, какой смысл в гуманистических штудиях? К чему копаться в темных мыслях древних поэтов, когда перед тобою – вечность? Так впервые подняла свою дубовую голову чума ревностных евангелистов – антиинтеллектуализм. Еще одна причина, по которой вышли из университета многие студенты, была финансовой: здесь, как и в других университетских городах Германии, они добывали себе хлеб нищенством. Но нищенство в Виттенберге запретили – и что осталось делать? Многие студенты, не имевшие собственных средств, попросту разъехались по домам. Теперь в Виттенберге начался подлинный кризис, и городской совет видел лишь один выход: призвать на помощь Лютера. В городе не было иного лидера, способного даже отдаленно с ним сравниться; а значит, настало для Лютера время оставить Вартбург в прошлом.
Лютер переводит Новый Завет
В Вартбурге Лютер более не страдал от безделья, как в первые дни. Запоры его прошли, и, вернувшись в декабре из недолгого путешествия в Виттенберг, он всецело погрузился в перевод на немецкий язык Нового Завета. На это он отвел себе несколько месяцев тяжелой работы. Сделав это, Лютер рассчитывал вернуться в Виттенберг около Пасхи – теперь уже насовсем. Мысль о том, чтобы перевести все двадцать семь книг Нового Завета, он впервые упомянул в декабре в письме к Иоганну Лангу, который и сам в то время переводил Евангелие от Матфея. То, что Лютер сумел начать и закончить такой проект за одиннадцать недель, вот уже пять столетий ставит в тупик ученых. Это предприятие, требовавшее уникального сочетания знаний и способностей, Лютер осуществил не только быстро, но и на чрезвычайно высоком уровне – настолько, что до сего дня его перевод остается основным, на котором базируются все последующие переводы. При переводе с древнего языка на новый, быть может, важнее всего сохранить свойственную ему поэтичность – даже если (может быть, особенно если) это поэзия в прозе. Язык перевода должен быть гибким, мощным и живым – однако ни в коем случае не должны страдать заключенные в словах богословские идеи. Напротив, Лютер стремился прояснить богословское значение многих отрывков, прежде переводимых дурно и понимаемых превратно. Эти дурные переводы и связанные с ними ложные идеи не только затрудняли понимание тех или иных стихов или богословских идей в Библии, но и вредили ее восприятию в целом. Кто захочет читать громоздкий и маловразумительный текст? А если люди не читают Библию сами – они будут слушать, как толкует ее священническая каста, и полагаться на толкования священников; так и происходило много веков – и результаты Лютера совсем не радовали.
В основном Лютер полагался на второе издание Эразмова греческого Нового Завета, вышедшее в 1519 году. Хотя немецкие переводы Нового Завета (все довольно неуклюжие) существовали и имели хождение, – все они были сделаны с латинской Вульгаты, полной бесчисленных ошибок, а не с оригинального греческого текста, до Эразма на Западе попросту неизвестного. Так что эти предыдущие немецкие переводы Лютер по большей части игнорировал. Однако в новый перевод он привнес не только точность смысла, но и удивительную точность и музыкальность звучания. Перевод этот (всей Библии – переведя Новый Завет, Лютер обратился к Ветхому) изумительно хорош с литературной точки зрения: он не только вернул в Германию христианскую веру, но и почти что создал новый немецкий язык. В своей авторитетнейшей биографии Лютера Генрих Борнкамм подытоживает так: «Благодаря лютеровой Библии немцы научились говорить на общем для них языке»
[320]. Многочисленные диалекты, распространенные в Германии, в то время лишь начали соперничать с так называемым верхненемецким – общегерманским языком, все более и более употребительным. «Я говорю на языке саксонской канцелярии, – писал Лютер, – на котором говорят ныне все немецкие князья»
[321]. Поразительное и счастливое совпадение видно в том, что множество диалектов, вместе образовавших универсальный немецкий, или «верхненемецкий», язык, начали сливаться именно в лютеровой Саксонии. Используя этот новый язык с мастерством, к которому применим лишь эпитет «виртуозное», в книге, которой для многих и многих семей предстояло стать единственной, Лютер совершил и то, что едва ли собирался: помог немцам обрести свой национальный голос и вместе с ним – национальную идентичность, прошив более трех сотен лоскутов этого пестрого лингвистического одеяла красно-золотой нитью Писания.
Открытиям Лютера в этой немецкой Библии предстояло навеки изменить немецкий язык. Множество саксонских слов – например Krippe (колыбель) в значении «ясли» – стали общими для всех немцев. Кроме того, Лютеру приходилось встречать слова, не имеющие немецкого эквивалента, и изобретать для них перевод: например, «козел отпущения» он перевел на немецкий как Sündenbock.
Лютер намеревался остаться в Вартбурге до завершения этого труда, а также закончить множество проповедей, или постилл, над которыми параллельно работал. И, даже планируя вернуться на Пасху, он не рассчитывал занять свое прежнее место – скорее, предполагал, что скроется где-нибудь в Виттенберге или поблизости, с помощью Меланхтона, выдающегося знатока языков, отшлифует свой перевод Нового Завета, а затем, также с помощью Меланхтона и других, примется за Ветхий. Однако новости из Виттенберга волновали его пастырское сердце и заставляли думать, что лучше вернуться поскорее. Он видел, что виттенбергская церковь нуждается в нем, – и именно как в учителе и проповеднике. Городской совет, в который входили близкий его друг Лукас Кранах и ювелир Христиан Деринг, призвал его домой – и Лютер счел это ни более ни менее как гласом Божьим. А для Лютера это, разумеется, решало все. Людей он не боялся – ни герцога Георга, ни императора, ни папы. Бог его призвал – Бог и защитит; а если и не защитит, это Его дело. Дело Лютера – повиноваться Богу.
