24 февраля он написал Фридриху. В неподражаемой своей шутливой манере Лютер извещал курфюрста – как мы помним, большого любителя реликвий, – что его можно поздравить: вот-вот ему достанется величайшая реликвия из возможных, и совершенно бесплатно. Это «крест целиком, вместе с гвоздями, копьями и губками»
[322]. Ха-ха. Да, Лютер твердо верил, что защитники Благой Вести должны страдать, терпеть преследования и, в конечном счете, так или иначе быть распятыми. Оценил ли курфюрст шутку – неизвестно. В любом случае он полагал, что возвращаться сейчас для Лютера глупо и опасно. 28 февраля в Вартбург явился посыльный от курфюрста с убедительной просьбой к Лютеру не возвращаться в Виттенберг. Фридрих считал, что Лютер не заслуживает выдачи имперским или папским властям, – ведь его так и не выслушали и не дали ему серьезного и справедливого суда. Однако, если бы Лютер вернулся, на Фридриха принялись бы давить с тем, чтобы он выдал «еретика». А таких политических проблем Фридрих хотел, хотя бы на какое-то время, избежать. Да и в любом случае жизнь Лютера, стоит ему покинуть «птичий край», окажется в опасности. Однако Лютер был уверен, что его возвращения желает Бог, – а значит, ничто не могло его остановить.
Глава четырнадцатая
Лютер возвращается
Мужчин сбивают с пути вино и женщины. Что же, запретить вино и упразднить женщин? Язычники поклоняются солнцу, луне и звездам. Что же нам, сорвать светила с неба?
Мартин Лютер
1 марта 1522 года Лютер сошел со своей волшебной горы в низины. После двухдневного путешествия он прибыл в Йену и остановился в гостинице «Черный медведь». Там жил в это время Иоганн Кесслер, девятнадцатилетний студент из Санкт-Галлена в Швейцарии: со своим спутником, Вольфгангом Шпенглером, он также направлялся в Виттенберг. Кесслер вспоминал позднее, как они со Шпенглером заметили в обеденном зале гостиницы рыцаря в алом дублете, шерстяных лосинах и красной шляпе. Одну руку он положил на рукоять меча, а в другой сжимал книгу, в которой они узнали еврейскую Псалтирь. Рыцарь, читающий такую книгу – поистине любопытное зрелище! Заметив их интерес, таинственный рыцарь предложил к нему присоединиться и спросил, знают ли они что-нибудь о новом движении – Реформации. Разумеется, они знали. Так вышло, что сами они направлялись в Виттенберг. Между ними завязался разговор, и в какой-то момент они спросили о знаменитом Мартине Лютере: где, мол, он сейчас, не в Виттенберге ли? Рыцарь отвечал, что знает точно: сейчас Лютера в Виттенберге нет, но очень скоро он там будет. Затем он попросил, чтобы, приехав в этот прекрасный город, они сходили к Шурффу и передали привет «от того, кто должен прийти»
[323]. В какой-то момент хозяин гостиницы отвел молодых людей в сторону и сообщил вполголоса: тот, с кем они разговаривают, и есть Лютер, но он путешествует инкогнито, так что тс-с-с-с! Однако студенты этому не поверили: они решили, что хозяин гостиницы, человек малообразованный, перепутал Лютера с Ульрихом фон Гуттеном – действительно рыцарем и другом Реформации, – так что этот рыцарь, со знанием дела рассуждающий о Реформации, должно быть, он. 8 марта, прибыв в Виттенберг, они явились с рекомендательными письмами к Иерониму Шурффу, а вскоре были представлены и Меланхтону, Николасу фон Амсдорфу и Юстусу Йонасу. А затем встретились и с самим Лютером, на этот раз в натуральном виде – без бороды и дублета – и были поражены, обнаружив, что именно с этим гладковыбритым монахом беседовали в гостинице «Черный медведь». Впоследствии Кесслер вернулся домой и стал видным деятелем Реформации у себя на родине, в Швейцарии.
Перед приездом в Виттенберг, 5 марта, Лютер посетил город Борна близ Лейпцига. Здесь он остановился в доме дворянина фон дер Штрассе и отсюда написал Фридриху письмо, ставшее одним из самых знаменитых его посланий. «Пишу вам, – так начал он, – ради вас, а не ради себя».
Весьма обеспокоило и смутило меня то, что Благая Весть в Виттенберге подвергается поношению. Все скорби, что мне уже случалось претерпеть – в сравнении с этой ничто. С радостью заплатил бы я за это жизнью, ибо ни Богу, ни миру мы не можем ничего ответить за происшедшее. Здесь действует дьявол. Что же до меня – мое благовестие не от человеков. Уступки порождают только презрение. Я не уступлю дьяволу ни пяди. Уже достаточно сделал я для Вашей светлости, почти год оставаясь в укрытии. Так я поступал не из трусости. Дьяволу известно: я поехал бы в Вормс, даже встань на моем пути столько бесов, сколько черепиц на крыше – так и теперь поеду в Лейпциг, хоть бы там девять дней подряд шел дождь из герцогов Георгов!
Образ многодневного дождя из герцогов Георгов сам по себе заслуживает внимания; однако вера и бесстрашие Лютера проявляются здесь ярко, как никогда. Он знает, что исполняет волю Божию – и идет вперед без страха, с поразительной отвагой. Сейчас он настолько уверен, что идет с Богом к Божьим целям – а значит, не может ошибаться, – что разговаривает с Фридрихом по меньшей мере надменно:
Хочу сообщить вам, что еду в Виттенберг под защитой более надежной, чем защита Вашей светлости. У вас я защиты не прошу: скорее мне защищать вас, чем вам меня. Если бы думал я, что лишь от вас следует ждать защиты – не поехал бы. Но это не дело меча – это дело Божье, и вы не сможете меня защитить, ибо слабы в вере… Просто оставьте это Богу. Если меня пленят или убьют, вашей вины в этом не будет. Как князь, вы обязаны повиноваться императору и не оказывать ему сопротивления. И использовать силу не вправе никто, кроме тех, кому это поручено законом. Все иное – мятеж против Бога. Надеюсь лишь, что вы не станете выступать моим обвинителем. Если оставите дверь открытой, этого будет достаточно. Если же от вас начнут требовать чего-то большего, я сообщу вам, как поступить. Если у Вашей светлости есть глаза, вы узрите славу Божию
[324].
Слова по меньшей мере сильные. Лютер определенно не сомневался в том, что Господь воинств реален и на его стороне – иначе не осмелился бы заявить человеку, столь долго его защищавшему, что теперь вера Лютера (иначе говоря, Бог) будет защищать самого Фридриха. И далее он говорит не только о защите, но и о славе Божьей.
Вернувшись в Виттенберг, Лютер сделал то, что считал своим долгом перед курфюрстом: написал Имперскому совету регентства письмо с объяснением, почему вернулся – и таким образом снял полную ответственность за это с Фридриха, которому она могла бы дорого стоить. В письме Лютер ясно и смиренно объявил, что готов повиноваться имперской власти. Он объяснил, что вернулся ради «детей во Христе», то есть своей виттенбергской паствы. Дело в том, продолжал он, что нестроения в Виттенберге ставят всех, кто к ним причастен, перед важнейшим вопросом: что значит быть христианином. На взгляд Лютера, то, что делали Карлштадт и Цвиллинг, носило на себе отпечаток скорее гневного политического протеста, чем смиренной христианской веры. Лютер чувствовал, что поведение их бросает тень на Благую Весть. Фактически, они превратили в политический протест само принятие Тела и Крови Христовых. Беспокоили Лютера и буйные толпы, очевидно движимые не Благой Вестью и стремлением к христианской жизни, а плотским желанием безобразничать и бунтовать. Лютер никогда не был антиавторитаристом – напротив, как увидим мы во время событий Крестьянской войны, считал необходимым повиноваться властям. В этом контексте он ясно высказал то, что столь же ясно высказывал и прежде в других контекстах: необходимо дать Богу свободу делать то, чего Он хочет. Торопить события, впутывать собственную мертвую плоть в дела, которые должны совершаться лишь живым Духом Божьим – значит выступать на стороне сатаны и становиться игрушкой в его руках. Лютер ясно дал понять, что именно так расценивает эксцессы Карлштадта и Цвиллинга, – как и, несомненно, пророков из Цвиккау. Во всех этих случаях допускались богословские ошибки: в одних вопросах – например, в запрещении любых изображений в церквях, – законничество; в других – противоположный грех вседозволенности. Словом, все перепуталось: но теперь Лютер вернулся – и готов был все исправить.
