«Никто не может умереть за другого»
Лютер вернулся в Виттенберг 6 марта и следующие два дня провел в обсуждении ситуации со своим «неофициальным кабинетом министров» – Йонасом, Амсдорфом и Меланхтоном. В воскресенье 9 марта он – впервые почти за год – взошел на кафедру городского собора, чтобы произнести проповедь: первую из восьми проповедей за восемь дней, знаменующих начало Великого поста. Биограф Лютера Майкл Маллет пишет, что Лютер прекрасно понимал и использовал значение этого момента: перед Великим постом, на масленичных гуляниях, люди предаются разным утехам и дурачествам, но наступает Чистый понедельник – и всему этому приходит конец. Маллет заходит даже дальше, предполагая, что так и было задумано, что Лютер
мастерски продумал и рассчитал визуальный символизм своего костюма, подгадав внешний свой облик к времени богослужебного года. Он сознательно сбросил рыцарский костюм, роскошный и подчеркнуто светский, заменив его простым и черным монашеским одеянием, сбрил щегольскую бороду, обрил голову и восстановил монашескую тонзуру, вновь подчеркнув суровую мощь своего черепа
[325].
Справедливо усомниться, что Лютер сознавал «суровую мощь своего черепа» или, тем более, много о ней думал. И разве не все бритые головы выглядят «сурово»? Да и былая борода Лютера, запечатленная Кранахом, не кажется такой уж «щегольской». Но в любом случае, момент был драматический – и наш бритоголовый оратор, без сомнения, это понимал. Вся церковь затаила дыхание. Что скажет нам человек, вернувшийся почти что из мертвых? Что скажет наш Лютер? Но даже если бы паства не ловила каждое его слово – что там, если бы она была к нему совершенно равнодушна, – и тогда первые его слова приковали бы их внимание так же властно, как булавка коллекционера прокалывает жука.
«Смерть приходит к каждому из нас, – так начал Лютер, – и никто не может умереть за другого».
Кого не поразит и не заинтригует такое начало речи, независимо от «суровой мощи черепа» оратора? Можно лишь догадываться о том, каким колоколом прогремели эти слова из уст человека, которого еще недавно считали мертвым, в ушах слушателей.
«Каждый из нас, – продолжал он, – должен выдержать битву со смертью в одиночку. Мы можем кричать друг другу; но к смерти каждый из нас должен подготовиться сам – ни я не буду с вами в этот миг, ни вы со мной»
[326].
В каком-то смысле слова эти стали сутью и смыслом всей будущей Реформации. В отношениях с Богом – и во всем, что с ними связано, – мы не можем ни полагаться на других, ни обвинять других в своих ошибках, а нашу новообретенную свободу должны понимать не как вседозволенность, а как серьезнейшую и священнейшую обязанность. Такими мощными словами начал Лютер первую из октавы своих знаменитых «Проповедей Invocavit». Произнося эти проповеди, он стремился вернуть себе контроль над запутанной и нестабильной ситуацией в городе: и так, как умел только Лютер, определил и разъяснил основные разногласия, разделяющие людей, и исправил ошибки, возникшие под руководством Карлштадта и Цвиллинга. В этих проповедях Лютер не упрекал Карлштадта лично – однако вряд ли кто-либо сомневался в том, против кого направлена его критика. Должно быть, Карлштадту было неловко, а порой и очень обидно слушать, как Лютер разбирает по косточкам его смелые публичные заявления.
Но весь остальной Виттенберг был в восторге. Иероним Шурфф писал курфюрсту:
Великую радость и восхищение и у ученых, и у неученых вызвало возвращение доктора Мартина и его проповеди. Его посредством, с помощью Божьей, город возвращается на путь истинный: день ото дня он показывает нам, в чем мы заблуждались, и неопровержимыми аргументами выводит из того хаоса, в который погрузили нас предыдущие проповедники
[327].
В восторге были и студенты. Один из них, Альберт Бурер, писал: «Лютер пришел восстановить порядок и выправить то, что напутали Карлштадт и Габриэль [Цвиллинг] своими безумными проповедями»
[328]. Бурер продолжает: Карлштадт и Цвиллинг не думали и не заботились о тех, кто с ними не соглашался или для кого перемены шли чересчур быстро и резко. Они просто, как часто бывает с ревностными новообращенными, мчались вперед на полной скорости, ничего и никого вокруг не замечая. Лютер же, напротив, проявлял большое внимание и любовь к тем, кто не готов был разом все изменить; в этом он, по мнению Бурера, походил на апостола Павла. Богословие Лютера всегда было ясно и вразумительно, говорил он так, чтобы слушатели его понимали. «Кто слышал его хоть раз, – писал Бурер, – тот, если он не из камня, рад слушать снова и снова. Ибо свои тезисы он гвоздями вбивает в умы тех, кто его слышит»
[329].
Гений Лютера – и то, что сделало его безальтернативным лидером движения, – сложился из двух факторов. Во-первых, как пастырь по призванию, он не только стремился быть правым, но и никогда не забывал о том, как могут подействовать те или иные слова на простых верующих. Лютер понимал, что перемены, продвигаемые Карлштадтом и Цвиллингом, многим кажутся чрезмерными и чересчур быстрыми – и в этом роковая ошибка, ибо важнейшей частью проповеди Благой Вести является забота о тех, кого Павел называл «слабыми». Лютер ясно понимал: внимание к нуждам этих более робких или осторожных членов общины – ни в коей мере не преступление против истины, а напротив, важнейший признак любви и благодати. Карлштадт и Цвиллинг готовы были все принести в жертву своей правоте. Лютер нашел для таких ревнителей яркий образ: напившись вдоволь молока, они «обрезают сосок», забывая, что молоко нужно и другим
[330]. О тех, кто не вполне еще проникся духом Реформации, необходимо помнить – и не понуждать их двигаться вперед быстрее, чем они в силах. Быть правым – значит быть правым не только в том, что говоришь и делаешь, но и в том, как ты это говоришь и делаешь. Реформатор, вводящий реформы бездумно, не заботясь о том, как отразятся они на сознании и поведении паствы, больше вредит реформам, чем помогает: именно так, по мнению Лютера, поступали Цвиллинг и Карлштадт.
Вторая отличительная черта Лютера была связана с его богословскими прозрениями. Много лет он провел за вдумчивым изучением Писания, а затем пережил несколько богословских озарений, которые помогли ему расставить все изученное и понятое на свои места, – так что теперь понимал, какие богословские проблемы стоят за теми или иными поверхностными, на первый взгляд, вопросами. Иными словами, одно дело – спорить о том, допустимы ли изображения в Церкви, и совсем другое – понимать, какое богословие стоит за той и другой позицией, понимать, что не все вопросы и проблемы равнозначны, и знать, что это само по себе важная богословская истина, которую соратники Лютера без него упускали.
