Общий контекст религиозной жизни для Лютера был следующим: над всем главенствуют законы свободы и любви. Там, где речь идет о важнейших истинах, от которых зависит спасение души, компромиссы невозможны; но там, где есть выбор – выбор должен оставаться. И необходимо четко отличать одно от другого. Поэтому, когда Карлштадт утверждал, что не принимать во время причастия и хлеб, и вино – грех, Лютер говорил: нет, можно поступать и так, и так. Когда Карлштадт и Цвиллинг настаивали, что в Писании прямо запрещены любые изображения, Лютер отвечал: нет. На Ковчеге Завета были херувимы, в пустыне – бронзовый змей. Все не так просто. Более того, то, что изображения святых искушают некоторых им молиться, не означает автоматически, что священные образа и статуи нужно запретить. Если кто-нибудь возгордится красивой новой церковью – следует ли из-за этого сносить церковь? И в любом случае, действовать нужно медленно и постепенно. «Дайте людям время», – говорил Лютер.
Три года беспрестанного учения, размышлений и обсуждений потребовалось мне, чтобы прийти туда, где я сейчас нахожусь: как же можно требовать, чтобы простой человек, неискушенный в таких материях, прошел тот же путь за три месяца? Не думайте, что можно победить злоупотребления, уничтожив то, чем злоупотребляют. Мужчин сбивают с пути вино и женщины. Что же, запретить вино и упразднить женщин? Язычники поклоняются солнцу, луне и звездам. Что же нам, сорвать светила с неба? Такая торопливость и грубость выдает недостаток уверенности в Боге. Взгляните, чего достиг Бог через меня, – а ведь я только молился и проповедовал. За меня все сделало слово Божие. Пожелай я – мог бы возбудить в Вормсе мятеж. Но, пока я просто сидел и пил пиво с Филиппом [Меланхтоном] и Амсдорфом, Бог сам нанес папству мощный удар
[331].
Лютер говорил, что в центре христианской веры должны стоять свобода и любовь. Веры «без любви недостаточно; в сущности, это и не вера вовсе», – говорил он
[332]. Серьезно и подробно говорил Лютер о сходстве между тем «ярмом дел», которое накладывала на человека папская система, – и таким же ярмом, которым неожиданно обзавелось нынешнее виттенбергское движение. Многие миряне с детских лет впитали такое благоговение перед гостией и чашей со Святыми Дарами, что просто не могут за один день начать относиться к ним так, словно в них нет ничего особенного, без страха трогать гостию руками и брать в руки чашу вина. Лютер хорошо помнил, как его самого едва не парализовало во время первой мессы. Он понимал: заставлять некоторых людей брать в руки чашу – все равно что запрещать им причащаться. И в этом, и во многих других вопросах единственным принципом должна стать свобода. Дайте людям свободно причащаться вином – но не принуждайте к этому. Подавая практический пример такой свободы, Лютер надевал на проповедь монашескую сутану. Он легко мог бы поступить, как Карлштадт – проповедовать в профессорской мантии, – однако желал дать понять: никто не принуждает его носить сутану, но он будет ее носить по собственному выбору. Именно свобода носить или не носить – вот что важно и ценно. Карлштадт и Цвиллинг, так сказать, принуждали паству к нонконформизму так же, как папа принуждал к конформизму. Похоже на то, как если бы в каком-нибудь офисе персонал взбунтовался против дресс-кода, отменил костюмы и галстуки – и скоро там стали бы смотреть косо на всех, кто ходит на работу не в джинсах и без татуировок. И то и другое – рабство; и то и другое идет против величайших законов – евангельских законов любви и свободы. «Прежде дьявол делал нас слишком папистами, – говорил Лютер, – а теперь хочет сделать слишком евангелистами»
[333].
В памфлете Лютера о Вечере Господней, озаглавленном «Принятие Святых Даров в обоих видах», есть слова, почти буквально повторяющие основную мысль его более ранней книги «О свободе христианина»:
Я учу так, чтобы учение мое прежде всего и более всего вело к познанию Христа, к чистой и истинной вере и подлинной любви, а значит, и к свободе во всех вопросах внешнего поведения – в том, что есть, пить, как одеваться, как молиться, как поститься, в отношении к монастырям, к таинствам и так далее. Такая свобода может стать путем спасения лишь для тех, кто имеет веру и любовь, иначе говоря, для истинных христиан. Таким людям и невозможно, и не должно навязывать – или позволять кому-либо навязывать – человеческие законы, стесняющие их совесть
[334].
Тем, что говорил и делал сейчас в Виттенберге, Лютер привлек на свою сторону даже некоторых былых врагов. Так, Фабриций Капитон, представитель архиепископа Альбрехта Майнцского, доселе был одним из самых суровых критиков Лютера – тот даже называл его «лютым зверем». Однако, услышав, что Лютер вернулся в Виттенберг, Капитон приехал послушать его проповедь – и был тронут всем, что увидел и услышал. «Люди стекаются как бы в единую процессию и идут к свободе во Христе», – писал он
[335]. Не прошло и года, как он оставил место у архиепископа и сделался вождем нового евангелического движения в Страсбурге.
Однако отношения Лютера с Карлштадтом потерпели большой урон. Карлштадт был тремя годами младше Лютера, но в иерархии университета стоял выше и публичные упреки за то, что делал в Виттенберге, воспринял как личную обиду. Цвиллинг, который тоже был моложе Лютера, принял его критику близко к сердцу и действительно исправился, но Карлштадт начал спорить и доказывать, что Лютер неправ. Очевидно, в нем говорила оскорбленная гордость: совсем недавно он стоял в центре расцветающего нового движения, даже терпел преследования (когда курфюрст попытался запретить ему проповедовать), – а теперь вдруг оказался задвинут на «камчатку», откуда оставалось лишь смотреть, как верховодит другой. Вернувшись из своего укрытия, Лютер прямо и откровенно сообщил всему городу, что Карлштадт все делал неправильно – не обидно ли? «Путы, смазанные медом, – с горечью писал Карлштадт, – всегда кажутся слаще, чем грубые, ничем не приукрашенные кандалы»
[336].
В какой-то момент, надеясь на публичный диспут с Лютером, он написал свои тезисы – однако университет запретил даже их публиковать. Трудно не заметить, что Карлштадт стал своего рода козлом отпущения. Во всем, что происходило в городе в отсутствие Лютера, нельзя винить его одного – Меланхтон, Амсдорф и городской совет этому потакали или, по крайней мере, не препятствовали. Обиженный Карлштадт начал все меньше появляться в Виттенберге и, в конце концов, сделался пастором маленького прихода в деревне Орламюнде: оттуда он писал о Лютере критические памфлеты, там был свободен воплощать в жизнь все то, что в Виттенберге ему не позволили. Все службы он проводил на немецком языке и без облачений, причащал прихожан и хлебом, и вином, решительно запретил изображения и крещение младенцев.
