Горшок возвращается к матери Табии, и она запевает – колыбельную, которую пела мне в детстве мать Нина. Все присоединяются. Даже Холли. Я просила, чтобы эту песню включили в церемонию прощания. Она о птице со сломанными крыльями, которую выпускают на волю. Так мне хочется думать о матери Нине сегодня – как о птице, которая учится летать. Этот образ дает мне надежду и наполняет любовью.
– Спасибо всем, – говорит в конце мать Табия, взмахом руки давая понять, что можно расходиться.
– Куда она улетела? – спрашиваю я, прежде чем кто-либо успел шевельнуться.
– К своему мужу, – отвечает она.
– Я думала, он…
– Нет, – твердо произносит она, качая головой и краснея в неловкой тишине, воцарившейся вокруг. – Он будет счастлив вернуть ее обратно…
Я рада, что мать Нина вернулась туда, где осталось ее сердце. Но уже не в первый раз я замечаю пробелы в информации, которую мне подсовывают. Слишком много лжи. Наверняка кто-то думает, что это для моего же блага, чтобы защитить меня от мира, о котором я ничего не знаю, но я вдруг ощущаю себя актрисой в спектакле: я знаю только свою роль, в то время как все остальные знают свои тексты, мой и читали пьесу целиком. Я тоже хочу взять в руки сценарий и узнать, что еще скрывают от меня. Я хочу знать больше о мире, где будут рождены мои дети, и о той жизни, которая нас ждет, если мне удастся помочь возрождению человечества. Я хочу знать правду.
Когда матери расходятся по своим делам, я возвращаюсь на Каплю. В голове по-прежнему слишком много вопросов.
– Что ты думаешь о матери Нине? – спрашиваю я Холли, чувствуя, что она идет следом. Я замедляю шаг, чтобы она могла поравняться со мной.
– Она была очень доброй. – Холли вздыхает.
– Она ближе всех к моей настоящей матери. – Я бросаю косой взгляд, чтобы оценить ее реакцию.
– Понимаю. – Она кивает, поджимая губы.
– Правда? – Я перевожу взгляд с ее губ на его знакомые глаза. Заглядываю в них глубоко, как только могу, мечтая о том, чтобы голограмма растаяла, и он предстал в истинном облике. – А твои родители, какие они? Расскажи мне о них.
– Моя мама – швея, папа – учитель, – произносит она монотонным голосом, словно повторяя хорошо заученную историю. – Они очень удивились, когда…
– Мне не нужен такой ответ. – Я останавливаю ее, разочарованная продолжением лжи. – Я не об этом спрашивала. Какие твои родители? Твои.
Она резко поворачивается ко мне и произносит скороговоркой: – Моя мама ушла, когда я была маленькой. Мой отец… все контролирует. У нас сложные отношения. – Боль в ее глазах убеждает меня в том, что она говорит правду, наплевав на правила и сценарий, которым ее нагрузили.
– Жаль, что у меня такого нет.
– Ты серьезно? Одна ссора с моим отцом – и ты будешь думать по-другому, – усмехается она.
– Возможно. А, может, и нет. – Я пожимаю плечами. – Вы одной крови, ты плоть от плоти его дитя, созданное им самим… Это что-нибудь да значит.
Она выглядит удрученной и как будто собирается сказать что-то еще, но, когда мы подходим к самому краю Капли и устраиваемся на своем привычном месте, замыкается в себе.
– Родители любят своих детей просто так, бескорыстно. Хотела бы я родиться в другое время. Тогда мои, возможно, были бы со мной. – Я впервые делюсь самыми сокровенными мыслями – тоской по любви, которой никогда не знала.
Звуки музыки, доносящиеся из динамиков во внутренних помещениях, возвещают время ужина.
– Уже? – бормочу я, недовольная тем, что нельзя побыть здесь подольше.
Холли посмеивается, и я догадываюсь, что надо мной. Ужин объявляют потому, что хотят свернуть этот разговор. Разумеется, нас слушают.
– Хочешь поужинать со мной? – дерзко предлагаю я, подкрепляя приглашение взглядом. Холли много лет остается моей лучшей подругой, но я никогда не видела, как она ест. Я не сразу, но все-таки догадалась, что ее отсутствие за столом объясняется исключительно тем, что она не может потреблять пищу, как живые люди.
– Мне пора возвращаться…
– Мне пора ужинать, – говорю я.
– Да.
– И мы расстаемся.
– Ненадолго. – Она улыбается, даже не делая попыток встать.
– Что будет, если я не пойду? Все равно я не особо голодна, – говорю я.
– Я вернусь, Ева, – обещает она.
– Да… – Я искренне надеюсь, что так и будет. – Спасибо, что была со мной сегодня, – добавляю я, поднимаясь.
– Конечно. – Она медленно хлопает ресницами, грустно улыбаясь мне.
– Без тебя я бы не справилась. На самом деле я могла бы…
– Спасибо. – Она смеется.
– … но я рада, что мне не пришлось этого делать. – Я тоже смеюсь.
– Я понимаю. – Она не выглядит обиженной. – Ты и без меня со всем справишься.
– Может быть, но мне нравится, когда ты рядом, – признаюсь я, понижая голос. – Ты не такая, как другие.
– Спасибо, – бормочет она с улыбкой на идеальных губах.
Я поворачиваюсь и ухожу, чувствуя, как щеки обдает жаром. Предательский румянец. Я хватаю кубик Рубика из чаши у стеклянных дверей, где оставляю свои вещи, и спешу на ужин, упорно пытаясь не замечать «бабочек в животе».
16
Брэм
Купол меркнет в визоре.
– Свободен, – бормочет Хартман в наушник. Я чувствую легкое колебание в его голосе, и линия связи снова открывается, как будто он собирается сказать что-то еще, но я уже ничего не слышу.
Моя голова резко откидывается назад, с меня срывают визор. В голубом сиянии сканеров я вижу перекошенное от злости знакомое лицо.
– Доктор Уэллс! – кричит Хартман. Боковым зрением я замечаю его силуэт, когда он вскакивает из-за пульта управления и бросается через всю студию ко мне и моему отцу.
Он опаздывает.
Визор летит мне в лицо быстрее, чем я успеваю среагировать. Авангардная технология врезается в висок, осыпая меня стеклом. От удара сбиваются настройки в проекторах, и световые частицы кружат по комнате.
Стены студии ярко сияют закатом, который мы с Евой наблюдали только что, сидя на Капле, но, когда отцовский кулак перезагружает запись для повторного просмотра, ярко-красные всполохи на горизонте уже не радуют глаз.
Я падаю на пол. Он еще хранит тепло, поступающее от двигателей, которые работают внизу. Поднимая взгляд, я вижу, как Хартман безуспешно пытается удержать моего отца.
Когда его кулак в последний раз взмывает в воздух, утешение приходит ко мне в виде проекции Евы на потолке. Она здесь, чтобы помочь мне пережить этот кошмар.
Я закрываю глаза.
Темно. Я бегу, выбиваясь из сил, стараясь не отставать от человека, которого едва знаю, от того, кто вырвал меня из привычной жизни. Я слишком напуган, чтобы плакать. Тем более я не должен плакать перед отцом.
