Интересно, какой матерью буду я, и позволят ли мне растить моих детей, если мне посчастливится их иметь. Детей могут отобрать, отдав на воспитание другой группе Матерей, и в друзьях у них появится своя Холли. Мысль о том, что моих детей постигнет такая участь, вселяет в меня ужас.
А что, если у меня родится мальчик? Меня так и будут истязать беременностями, пока не появится девочка? Вот почему они начинают так рано готовить меня к материнству. Конечно, им нужно выжать из меня максимум, пока это возможно.
– Я достаточно стара, чтобы помнить времена до твоего рождения. – Мать Кимберли шмыгает носом. Она подается вперед, упираясь локтями в колени и потирая заскорузлые руки. – Тесты. Гормональная терапия. Зонды и прокалывания. Все безрезультатно. Они были уверены, что дефект кроется в нас, женщинах, и им нужно было выяснить, в чем дело. Все заканчивалось тем, что нас списывали как бесполезных. Так было до твоих родителей.
Я останавливаюсь и смотрю на нее, слушаю очень внимательно – Твоя мать была особенной женщиной.
– Ты ее знала? – Во мне загорается живой интерес. Теперь, когда я начинаю понимать женщину, которая девять месяцев носила меня под сердцем, мне хочется услышать о ней как можно больше.
– Лично – нет, – признается она с легкой грустью.
Сердце щемит от разочарования.
Она оглядывается по сторонам, чтобы убедиться, что нас никто не слышит, и продолжает, голосом низким и хриплым, так не похожим на нежное воркование, которое я привыкла слышать от нее. – Но для нас, женщин, она была особенной не потому, что забеременела девочкой, а потому, что это произошло не в стенах лаборатории. То, что сближало твоих родителей, оказалось куда сильнее и эффективнее, чем кучка людей в белых халатах, которые твердили нам о том, что наши тела бесполезны.
– Но ее же обследовали, как и всех остальных. – Я читала об этом в ее письмах, и рассказы мамы о неудачных тестах подтверждают слова матери Кимберли. – Она была одной из вас.
– Да, ей сказали, что она бесполезна и отправили домой, к твоему отцу… так говорят, – добавляет она, пожимая плечами, словно подтверждая, что я не единственная, кому кажутся подозрительными истории, которыми нас пичкают. Я догадываюсь, что не только меня держат в неведении.
– Это правда, – киваю я. – Моя мама писала об этом.
– Да. – Улыбка появляется на ее лице, но не достигает глаз. Я задаюсь вопросом, ради чьего же блага вся эта ложь. – Мне просто интересно, почему так недооценивали силу влечения и чувств, Ева. Наука и раньше подводила нас.
– Я уверена, что с тех пор она продвинулась далеко вперед. Иначе чем они тут анимаются все это время? – недоумеваю я.
Мать Кимберли качает головой. Она думает, что до меня не доходят ее слова – в одно ухо влетают, из другого вылетают, – но она ошибается. Я все впитала, и ее слова лишь укрепили меня в моем решении.
Наука потерпела неудачу в прошлом.
Может, и теперь у них ничего не получится.
Втайне я именно на это и надеюсь, потому что нельзя рожать детей только из чувства ответственности перед миром. И возможно – просто представим на миг, – что их экспериментальное вмешательство и стало причиной того, что мать-природа пытается сжить нас со света.
21
Брэм
Я не могу уснуть.
Думаю, в этом нет ничего удивительного, хотя сегодня ночью все по-другому. Обычно мне не дает заснуть мой мозг, занятый размышлениями о нашей миссии, будущем и Еве (разумеется). В течение дня поток мыслей сдерживает дамба в моей голове, но по ночам ее прорывает, и в бурном течении тонет всякая надежда на сон.
Однако сегодня не разум рождает бессонницу. Это чувство, физическое ощущение, что где-то в самой глубине моего тела что-то прыгает. Кажется, это называют «бабочками», хотя их образ гораздо нежнее, чем то, что испытываю я. Мои «бабочки» – скорее, колибри в клетке, неустанно хлопающие крыльями, задевая оголенные струны эмоций.
Еле слышный хлопок нарушает тишину, и, перекатываясь на край кровати, я вижу Хартмана. Склонившись над столом в дальнем углу комнаты, он что-то читает при свете лампы.
– Это называется жвачка, – говорит он, чувствуя на себе мой взгляд.
– А? – недоумеваю я. Он сжимает губы, выдувая изо рта голубой пузырь, который растет и лопается, шлепаясь ему на нос.
– Это винтаж! – Хартман швыряет мне маленькую блестящую пластинку в бумажной обертке. – Попробуй.
– Боже, как сладко пахнет. – Я разворачиваю серебристую фольгу и обнюхиваю голубую полоску жвачки.
– Только не трать впустую. Эта штука недешевая!
– Спасибо. – Я предпочитаю пока не пробовать диковинку и незаметно прячу ее в нагрудный карман комбинезона.
– Ты вот уже полчаса трешь свои пальцы, – говорит он, и до меня вдруг доходит, что я массирую то место, которого касалась Ева, вспоминая ощущение на пальцах, создаваемое кинетическими перчатками, ее прикосновениями, когда она водила моими руками по кубику.
– Ты знаешь, что сегодня опять был на грани, чувак, – произносит Хартман, и я чувствую, что ему трудно говорить об этом. – Ты же понимаешь, что я вижу все, что происходит. Вы оба делаете вид, будто увлечены игрой в этот кубик Рубика, что, кстати, было очень романтичным жестом с твоей стороны.
Ладно, может, ему и не так сложно говорить об этом.
– Мы оба знаем, что она может собрать эту штуковину не более чем за двадцать ходов. Я знаю, что ты тоже можешь. Зря, что ли, сидел здесь и смотрел, как ты вертишь его туда-сюда, засыпал под эту трескотню, когда ты корпел над ним сто лет тому назад. Но сегодня она наделала кучу ошибок. Нарочно направляла тебя не в ту сторону, чтобы растянуть ваше свидание на Капле.
Я молчу. А тут скажешь? Он кругом прав.
– Послушай, если я вижу это, то можешь поспорить на свой следующий комплект шрамов, что и твой отец тоже все видит. И, если вдруг по какой-то неведомой причине он этого не замечает, от мисс Сильвы уж точно ничего не ускользнет. – Он ждет, пока я заполню паузу, но мне нечего сказать.
– Ты должен быть осторожен. Иногда я жалею о том, что тебя так хорошо лечат. А то бы шрамы напоминали тебе о том, что бывает, когда нарушаешь здешние правила. Твой отец, может, и не устроит тебе прилюдную выволочку, но будь уверен, он заставит тебя заплатить за это, чувак. – Хартман вздыхает.
– Сегодня у нас с Евой был самый долгий физический контакт, – говорю я, уставившись на днище койки Хартмана. – Я знаю, что это запрещено.
– Вот именно! Подумай сам, сколько пилотов потеряли работу или того хуже именно по этой причине. Лукас, Кук, тот парень… как его… ну, со странным носом.
– Сондерс?
– Да, все они потихонечку влюблялись в нее, а потом переходили условные границы. Это уголовное преступление, Брэм! Все, что потенциально угрожает ее жизни, тянет на тюремный срок, чувак, – предупреждает меня Хартман. – Не думай, будто я не вижу, что происходит между вами.
