– Сэр, этим штуковинам, должно быть, больше десяти лет. Откуда нам знать, они еще фурычат? – выкрикивает чей-то голос, пробиваясь сквозь гул пропеллеров дронов и шум ветра.
– Вот почему мы здесь сегодня, – отвечает Кетч. Следует пауза, и вся наша группа, стоя у самого края платформы, с опаской поглядывает на проплывающие внизу облака.
– Успокойтесь. Думаю, вы будете рады услышать, что это учения, – говорит Кетч, явно улавливая вибрации, исходящие от каждого из нас, застывших в оцепенении на многокилометровой высоте над землей.
Никогда еще я не испытывал такого облегчения, как после этих слов. Кого-то снова стошнило.
– Мы тестируем оборудование на случай, если обстоятельства потребуют от вас совершить Прыжок Веры – так, я полагаю, вы его называете, – чтобы мы все могли убедиться в том, что даже если вера вас подведет, снаряжение – никогда. А теперь, будьте так добры, вытяните руки вперед и проследите, чтобы вы стояли, по крайней мере, в метре друг от друга. Отлично. Когда будете готовы, следуйте инструкциям, напечатанным сбоку на Перчатке, и активируйте лезвия.
Я встаю и протягиваю руку. Мне хочется покончить с этим как можно быстрее и убраться к чертовой матери с этой верхотуры. Я раз сто, если не больше, читал про то, как активировать эти штуки. При моей ненависти к высоте надо знать все про спуск вниз в чрезвычайной ситуации.
Свободной рукой я прикрываю глаза и поворачиваю рычаг управления внутри Перчатки, как поддают газа ручкой мотоцикла. Когда он начинает вращаться, я чувствую вибрацию, а потом что-то вроде выпуска энергии. Ощущение реально движущихся деталей кажется устаревшим в сравнении с технологиями, которыми мы ежедневно пользуемся в Башне.
С громким свистом – как меч из ножен – три роторных стеклопластиковых лезвия выстреливают из боковины металлической перчатки вместе с облаком ржавой пыли.
Не очень-то обнадеживает.
– Если ваше устройство выпускает три лезвия, значит, оно пригодно для прыжка и будет возвращено в ящик. Если лезвий меньше – ну, можете считать, вам крупно повезло, что это всего лишь учения. Вашу перчатку заменят обновленной моделью, – объясняет Кетч.
Оглядывая болтающееся у меня на руке ржавое ведро, которое только что признали годным к дальнейшему использованию, я благодарю свою счастливую звезду за то, что сегодня просто учения.
28
Ева
Проходят часы, но ни одна живая душа ко мне не заглядывает. Несколько раз я пыталась открыть дверь – увы, она заперта. Никто не может ко мне войти. Я не могу выйти.
Меня отвергли и держат в изоляции. Как в тюрьме.
Это невыносимо. Я знаю, они хотят сломать меня, чтобы я уступила их воле и поумерила свои желания.
Какая же я глупая, что посмела надеяться на будущее с Брэмом.
Пока во мне нарастает страх перед неизвестностью, вынужденный голод вызывает эмоциональную бурю. Я все больше распаляюсь, оттого что не могу распоряжаться своей судьбой, и злюсь на их упорное нежелание выслушать меня.
Взаперти, мне ничего не остается, кроме как ждать и думать.
Разве они не знают, что меня нельзя оставлять наедине с собственными мыслями?
Должно быть, меня сморил сон. Когда я вдруг открываю глаза, в комнату льется солнечный свет, а в двери щелкает автоматический замок. Мне бы радоваться, что наконец-то можно вырваться из заточения в четырех стенах, но я почему-то испытываю совсем другие чувства. Зубы стиснуты, ноздри раздуваются от гнева.
Они оставили меня одну на целые сутки, и теперь я готова сделать свой ход в предложенной ими игре, заявив о своих правах и власти.
– Доброе утро, – певуче произносит мать Кади, заходя в комнату. Как ни в чем не бывало, словно и не держали меня в плену одиночества.
Я замечаю поднос в ее маленьких ручках, и ароматы домашней еды кружат голову.
– Каша с коричневым сахаром. Я сама варила, – гордо заявляет она. Я и ухом не веду и не делаю никаких попыток сесть на кровати, чтобы она могла поставить поднос мне на колени.
Однако слюнки текут. Я знаю, как вкусно она готовит. Могу поспорить, они обсуждали, что принести мне на завтрак. Матери хорошо знают мои вкусы в еде. С одной стороны, мне хочется принять ее стряпню в качестве жеста примирения. Но все-таки упрямства и обиды во мне больше.
Конечно, я сочувствую Матерям, зная, что вчера они лишь исполняли приказы. Я уверена, они страшно переживали, видя, как меня наказывают, но, хоть и скрепя сердце, все-таки подчинились, а значит, предали мою любовь к ним.
Мне всегда хочется верить, что их роль в моей жизни носит куда более личный характер, нежели чем простое выполнение требований начальства – в конце концов, для меня они ближе всех к моей настоящей матери. Но матери не бросают своих детей. Они бьются за них. Возможно, Матери ближе к ним, чем ко мне. Не зная, кому теперь можно доверять, я понимаю, что придется самой бороться за себя и противостоять всем, кто меня окружает. В том числе и дорогой матери Кади, смуглолицей и жизнерадостной, которая обычно заряжает меня весельем. Но только не сегодня.
– Ева? – ласково произносит она.
Я не отвечаю. Просто смотрю на голубое небо за окном.
– Я принесла и твои витамины… – Ее голос дрожит, и она шмыгает носом.
Я слышу ее судорожный вздох – плачет, что ли? Ком подступает к горлу. Я напрягаю слух, пытаясь угадать, в каком она состоянии, однако даже не думаю о том, чтобы повернуться и послушно выполнять ее просьбы.
– Я оставлю это здесь. – Ее голос звучит тверже, и я слышу, как она ставит поднос на прикроватную тумбочку. – Я скоро вернусь, чтобы помочь тебе принять душ. – Она тянется ко мне и поправляет простыню, прикрывая мои плечи. Под тонкой тканью я чувствую, как ее рука скользит ниже и крепко пожимает мое предплечье. Она быстро поворачивается и уходит.
До меня доходит, что она искренне переживает за меня, и этот мимолетный физический контакт – для нее единственная возможность выразить свою поддержку, потому что за нами наблюдают.
Кто бы сомневался.
Выходит, не я – против них, а мы — против них. Неважно, будет нас только двое – я и мать Кади, – или со мной заодно все Матери, но мне отрадно сознавать, что я не одинока в своих чувствах. Это придает мне сил.
Я не собираюсь завтракать и общаться, как обычно. Во всяком случае, сегодня. Может, и завтра. Я останусь глухонемой. Более того, я хочу дать понять Матерям, что обида не забыта. Они должны знать, что имеют дело не с безропотной девицей, готовой жить по чужой указке. И, если мне придется умереть с голоду в попытке отстоять свои права – что ж, значит, так тому и быть. Хотя я сомневаюсь, что до этого дойдет. Они позволят мне быть с Брэмом. Не посмеют отказать.
Вдохновленная собственной решимостью, я вылезаю из постели, одетая в то, что носила вчера, и отправляюсь на первый урок. Несвежая одежда, немытое тело и босые ноги – что делать, если только так я могу выразить свой протест?
