– Да, пока они не решили, что мы – никто, что лучше держать в секрете все, что там происходит, – объясняет Фрост. – Они закрыли прямую трансляцию из Купола. Так, иногда подбрасывают нам картинки с Евой, когда им это удобно. В основном, смонтированные ролики и фальшивые изображения. Мы с самого начала знали, что все это туфта.
Внезапно экраны оживают. Три огромные светящиеся буквы пробиваются сквозь туманную дымку, что висит в воздухе. ЕЗЖ.
– ЕЗЖ, что это? – спрашиваю я.
– Ева Значит Жизнь, – объясняет Сондерс. – Так они ее окрестили. Хотят, чтобы мы думали, что она – наша Ева.
– Теперь нас просто кормят этим пропагандистским дерьмом, вот и все. ЭПО показывает нам только, что считает нужным. То, что может держать нас в узде, – говорит мне Фрост со своего челнока, проплывая слева от нас. – Речь о том, чтобы сохранить власть сильных мира сего, а судьба остальных – да кого это волнует? Ева для них – всего лишь лицо компании. Мы бы давно содрали эти экраны, не будь они защищены.
– Защищены? – Я немало удивлен.
– Да. Все это солнечные батареи. Эти экраны кормят нас ложью и дают нам энергию. Они питают весь город. Без них нам не выжить, потому и приходится мириться с этой дрянью, – говорит Сондерс.
– Довольно умно. – Наверняка еще одна гениальная идея моего отца. Его имя как будто кричит с этих экранов.
– Вот, начинается. – Сондерс кивает на экраны, где уже мелькают кадры видеоролика.
Ева срывает цветы в своем саду внутри Купола. Смотрите, как Ева занимается на тренажерах, как пот струится по ее лицу. Вот грациозное плие в балетном классе. А сейчас она пьет зеленый сок.
Глубокий закадровый голос эхом разносится над озером.
– Ева усердно трудится, готовится к будущему, к вашему будущему. Она – наша спасительница. Ева значит жизнь.
Ева стоит на Капле одна, любуется закатом.
– Это все старая съемка, – говорю я Сондерсу.
– Да, мы знаем, – отвечает он. – Они постоянно делают нарезку, потом заново монтируют, меняют ракурсы и прочее, чтобы все выглядело новым и свежим. Нам редко удается увидеть ее нынешнюю.
Три большие буквы, «ЕЗЖ», мигают нам на прощание, и экран снова меркнет.
Я отворачиваюсь и смотрю вперед, туда, где сужается открытый участок воды. Эхо закадрового голоса еще звучит в голове, и у меня невольно возникает вопрос, а готов ли я к будущему. Что ж, думаю, скоро я это выясню.
47
Ева
– Она остается со мной, – твердо говорю я, когда вхожу в смотровой кабинет клиники вместе с матерью Кади. Сопровождающую меня мать обычно отсылают, говорят, что она не нужна в этих стенах, но сегодня мать Кади просто необходима. Она нужна мне рядом. Мне не обойтись без ее утешения. Доброты. Сострадания. Присутствия.
Вивиан мечется взглядом между нами, как будто пытается угадать, не замышляю ли я чего, но, кажется, отметает эту мысль, хотя и вздыхает недовольно. – Очень хорошо. Рада, что ты заговорила, Ева. – Она ухмыляется. – Вижу, ты и голодовку отменила. Хорошо, хорошо.
Не обращая внимания на ее колкости, я встаю у металлического стула в углу кабинета и начинаю раздеваться. Потом мать Кади помогает мне облачиться в приготовленный для меня голубой больничный халат.
Я думала о том, чтобы сказать что-то, прежде чем начнется эта процедура. Меня одолевали сомнения – может, подойти к Вивиан и заявить, что я передумала, не хочу, чтобы все это происходило таким образом, – но я знаю, что это даст ей преимущество и зародит подозрения насчет того, что творится у меня в голове. Придется объяснять причины моего решения, а я этого совсем не хочу. Я не собираюсь говорить ей, что я сомневаюсь в той реальности, которой они меня пичкают. Сначала я должна выяснить правду.
По той же причине я не заикалась о Брэме и Холли. В любом случае, я не уверена в том, насколько это важно теперь, когда он ушел. Вивиан все равно не позволит ему быть моим избранником. Даже если бы я попросила, она бы отказала мне, да еще бы и высмеяла за то, что я в него втрескалась. Она бы наверняка унизила нашу любовь, назвала бы ее детской влюбленностью. Но я-то знаю, что между нами нечто гораздо большее. Я бы любила Брэма и Холли независимо от их формы. Я бы даже согласилась оставить все так, как было, лишь бы мы продолжали встречаться на Капле – настолько они оба запали мне в душу, – но я знаю, что этого никогда не случится.
Я залезаю на стол рядом с доктором Рэнкин, которая, уже в латексных перчатках, держит наготове датчик ультразвукового аппарата, чтобы приступить к работе. Я делаю вдох, чтобы успокоить свое тело, мигом напрягшееся при виде оборудования. Процедура будет еще неприятнее, если я не расслаблю мышцы. Я ерзаю, пытаясь устроиться поудобнее, чувствуя, как шелестит подо мной синтетическая ткань.
– Ноги вверх, – инструктирует она, не глядя мне в лицо, полностью сосредоточенная на предстоящей задаче, и ставит мои колени в исходное положение.
Я закрываю глаза, когда она встает между моих ног и откидывает полу халата, прикрывающую мою наготу, после чего приступает к осмотру. Холод стержня, входящего в мое лоно, заставляет меня внутренне содрогнуться. Когда она водит им в разные стороны, вторгаясь в самые интимные места, меня тошнит. Я стискиваю зубы, пытаясь остановить рвотные позывы.
– Мы потеряли одну, – бормочет доктор Рэнкин спустя какое-то время, удерживая датчик в одном положении, а затем уверенно направляя его в другую сторону.
– Что? – Вивиан подходит к монитору. Я не уверена, сердится она на меня за эту потерю, или на доктора Рэнкин, которая не успела вовремя забрать яйцеклетку.
– Но у нас есть другая, – говорит доктор Рэнкин, и радости в ее голосе больше, чем обычно. – Хотя еще немного – мы бы и ее потеряли. Я же просила, чтобы она приходила каждый день.
– У нас возникла нештатная ситуация, и ее безопасность была важнее, – заявляет Вивиан, не отвлекаясь от экрана и жадно вглядываясь в единственную яйцеклетку, созревшую для отбора.
Доктор Рэнкин не отвечает, но я слышу металлический звон инструментов, подсказывающий, что она переходит к следующему этапу.
– Так всегда происходило? – вдруг спрашиваю я, неизвестно к кому обращаясь.
– Прошу прощения? – недоуменно восклицает доктор Рэнкин после короткой паузы.
– С женщинами до меня?
В комнате повисает тишина. Я могу только представить, что они пребывают в растерянности, не зная, как ответить. В детстве я часто задавала кучу неудобных вопросов, не догадываясь о том, что порой они не к месту. Позже я стала задавать такие вопросы осознанно. Но сейчас? Сейчас мне просто нужно знать, что я делаю, возвращая миру жизнь.
– Процедура похожая, – бесстрастным тоном отвечает доктор Рэнкин.
– Значит, вы все знаете, каково это – лежать в этом кресле, обнаженной и уязвимой. Ощущать себя просто куском мяса, – говорю я, обводя всех взглядом и ожидая, что меня остановят. Я так привыкла к окрикам Вивиан, что для меня это стало чем-то вроде игры – нарываться, пока не получу нагоняй. Меня удивляет, что на этот раз она не ругается, хотя я сомневаюсь, что, пока доктор Рэнкин занимается своим делом, Вивиан так уж волнует, что слетает с моего языка. Она даже не смотрит на меня.
