Трое мужчин подхватывают меня под руки и приводят в вертикальное положение.
Внизу, у основания танка, маячит в тумане большая фигура.
– Чабс, – кричу я, но вырывается лишь неразборчивый шепот.
Мужчины еле удерживают мое обмякшее тело, осторожно поднимая меня над открытым резервуаром.
– Мы должны опустить его быстро, – командует доктор Олива, вместе со своими коллегами пытаясь удержать меня.
– Чабс… – снова зову я, и моя голова падает на грудь. У меня нет сил поднять ее.
Медики держат меня над чаном с жидким азотом. Мои ступни болтаются в воздухе. Я уже не чувствую их. Я ничего не чувствую. Разум покидает меня, когда я встречаю свою судьбу, этот танк подо мной. И дрейфующую женщину.
– По моей команде, – четко произносит доктор Олива. – Три, два, один…
Когда я падаю в танк, мир исчезает. Я не чувствую холода. Обжигающая жидкость замораживает каждую клетку моего тела, но химикаты, которые ввел мне доктор Олива, не дают им превратиться в лед. На мгновение меня охватывает самая мучительная боль, какой еще не знал в своей жизни. Но этот миг невыносимого страдания резко обрывается, когда до меня долетает эхо взволнованного голоса Чабса, который кричит мне: – За Еву!
61
Ева
Мои глаза открываются навстречу самому красивому рассвету, который я когда-либо видела. Пурпурные, розовые, оранжевые и голубые блики переливаются в окне, смешиваясь друг с другом, чтобы нарисовать идеальную картину гармонии. Нежась в постели и глядя на это великолепие, легко забыть собственные тревоги о грядущем дне и о том, что он несет с собой. Легче поверить, что мать-природа старается поддержать меня и укрепить мою решимость. Иначе зачем бы она осыпала нас своим мастерством и благодатью сегодня и каждый день, сколько я себя помню? Она заманивает нас, постоянно завоевывает нас, убеждает в том, что мы должны продлить наше существование вместе с ней на этой земле.
Но тяжесть у меня в животе говорит обратное. Она наполняет меня дурным предчувствием и обреченностью – моя жизнь вот-вот будет растоптана, поставлена под контроль и забракована, мои мечты будут отброшены ради выгоды других, но не ради благополучия моих детей. Я стану первым звеном в цепи женщин, с которыми будут обращаться точно так же. Я подарю жизнь, которой жить невозможно. Произведу на свет еще один маленький винтик.
Я бы предпочла проснуться и вообще ничего не увидеть. Море черного – вот что меня бы устроило в этот жалкий день.
Заходит мать Кади.
Таблетки.
Завтрак.
Обычная рутина, и все же на этот раз все по-другому.
Когда мать Кади поправляет простыни на моей кровати, я слышу, как что-то падает на пол. Она наклоняется и поднимает дневник моей матери. Он так и живет у меня под подушкой, и, должно быть, я потревожила его во сне.
Я забираю у нее тетрадку и кладу себе на колени, глядя на сад за окном моей спальни. Он не такой красивый, как прежде, поэтому я отворачиваюсь и смотрю на тетрадку. В ней – надежды моей матери на то, что мне достанется жизнь, полная любви и свободы. Слова, которые она написала мне. Она не могла знать, что ее жизнь оборвется так внезапно, что нас разлучат сразу после нашей встречи, но в этих письмах – ее слова любви, вдохновения и поддержки. Когда тетрадка у меня в руках, мне кажется, будто и мама со мной.
Я пролистываю ее, пробегаю глазами фрагменты, пока к горлу не подступает горький ком.
Я подвела ее. Я так далека от той девушки, о которой она мечтала.
Кончиками пальцев я нахожу страницу, тайком вложенную в дневник. Одна строчка западает мне в душу.
Ты любима. Ты принадлежишь себе. Не мне, не им. Помни об этом.
Хотела бы я знать, как сделать это реальностью, потому что сейчас мне кажется, что все во мне принадлежит только им.
62
Брэм
Я все слышу.
Это первое, что я осознаю.
Я слышу гул машины. Писк кардиомонитора. Шипение свежего кислорода, закачиваемого в комнату. Все звуки пронзительные и резкие.
Я не чувствую своего тела.
Внезапно, как по щелчку выключателя, ко мне возвращается обоняние. Запахи ударяют в лицо и подавляют затуманенный разум. Стерильное оборудование; стираное белье; даже стекло – все имеет отчетливый запах. Эти запахи смешиваются в одно полотно, которое я узнаю из тысячи.
Башня.
Мысли бегут наперегонки, порождая кучу вопросов. Почему я здесь? Что случилось? Где Ева?
Ева.
Я вспоминаю.
Фриверы. Эрни. Криокамера.
Неужели сработало?
Я в Башне.
Я хочу открыть глаза, но они еще не готовы к этому. Веки не слушаются.
Если я чувствую запах, значит, дышу. Я пытаюсь сосредоточиться на постоянном потоке воздуха: в рот, изо рта. Через несколько мгновений я замечаю ритмичные движения грудной клетки – она вздымается и опускается под простыней, накрывающей меня.
Внезапно шум врывается в уши, когда открывается дверь того помещения, где я нахожусь. Я слышу, как ее снова закрывают, и щелкает замок.
Я пытаюсь говорить.
Ничего.
Я пытаюсь пошевелиться.
Ничего.
Полный паралич.
Я слышу шаги. Кто-то проверяет кардиомонитор, потом плюхается на стул рядом со мной, пуговица или молния на одежде царапает пластик. Полагаясь лишь на слух, я составляю свою картину происходящего, в которой краски ярче и живее.
Потом я слышу его дыхание. Вздох.
– Хартман… – Хриплый звук вырывается у меня сам по себе, подгоняемый волной адреналина при мысли о работающем плане и освобождении Евы.
– Брэм! – взволнованно шепчет Хартман. – Ты очнулся? Ты слышишь меня?
– Эрн… и? – Я собираю достаточно сил, чтобы пробормотать его имя, прежде чем чернота сгущается, снова увлекая меня в свою бездну.
Я резко вскакиваю.
В горле пожар. Я не могу дышать. Жадно глотаю ртом воздух. Воздуха не хватает, я тянусь к нему, скатываюсь с кровати и ударяюсь об пол. Он светится, соприкасаясь с моей кожей, излучая нежно-голубое сияние.
Я могу видеть.
– Брэм! – Хартман бросается ко мне. – Дыши!
Я хватаюсь за горло, мое тело взывает о кислороде. Хартман склоняется надо мной и вытаскивает красную трубку. Он срывает крышку, обнажая иглу, и, не колеблясь, вонзает ее мне в шею.
Химикаты мгновенно вступают в реакцию, и горло расширяется. Кислород, сладкий кислород наполняет мои легкие, и я проваливаюсь в пустоту.
– Брэм? – тихо произносит Хартман. Я чувствую его теплую руку на моем правом плече. – Брэм?
