Глава 8
Ужасный день…
Один из худших! А Валентине было с чем сравнивать. За пятьдесят пять лет чего только плохого с ней не случалось.
Проводив Аркашу, она легла на диван. Не включив ни света, ни телевизора. Темнота и тишина обволокли ее, но не успокоили. И сон не шел. Валя рывком села, зажгла торшер.
У задрапированного жутким бархатом окна стоял антикварный пюпитр. Его ей подарили. Шикарная вещь, пожалуй, самая ценная из всех, что есть в доме. На него давным-давно не опускали ноты. Валя не занималась с учениками на дому и сама не играла. И не только из-за пальцев, которые превратились в корявые ветки погибающего дерева. В ней самой музыка давно отзвучала. Она не рвалась из нее, как раньше. Может, поэтому и пальцы стали превращаться в ветки? Валя и сейчас могла исполнить несложное произведение. И делала это на уроках. Но дома она не брала в руки скрипку. Сколько лет уже? Пять-семь?
Но она все еще лежала на видном месте. И с ее футляра даже регулярно стиралась пыль.
Валентина подошла к нему, открыла, достала инструмент. Заиграла. Услышала музыку, но не прочувствовала ее. Как будто она звучала по радио.
Отложила инструмент, прошла в кухню, налила себе водки, выпила. Да простит ее покойная родительница, без компании, как алкоголичка.
Вернулась в комнату, жуя помидор.
Где-то в шкафу хранилась коробка из-под финских сапог. Их ей на двадцатилетие мама подарила. С трудом достала через знакомых. Стоили они как золотая цепочка, но дочь не желала побрякушек, пусть и драгоценных, а вот о замшевых сапогах с опушкой из овчины мечтала. Надо сказать, что они стоили каждого потраченного на них рубля. Когда вышли из моды, Валя таскала их, выезжая на дачи к друзьям. С коляской в них было удобно гулять, и ногам тепло, и подошва не скользкая. Когда они растянулись, то достались в наследство маме. Сапоги так и не сносились, только потеряли вид спустя десять лет, и их выкинули. А коробка так и осталась в доме. Она была такой же классной: плотной, бархатной. Валя в нее складывала свои дневники. Да, она вела их, пока не поняла, что душу бумаге не изольешь.
Коробка, о которой забыли давным-давно, нашлась быстро. Стояла на антресолях над ящиком с елочными игрушками. Валя достала ее, сняла крышку. Вот они, дневники. Но ее интересовали не они, а фотографии, что она засунула между страницами. На них ее сын, Андрюша. Пара портретов и несколько групповых снимков: они всей семьей, еще с папой Пашей, дети с мамой, они же с бабушкой. Сын ненавидел фотографироваться, поэтому семейный альбом был заполнен кадрами с Ксюшей. Когда по ее просьбе Валя убирала те снимки, на которых был запечатлен Андрюша, страницы не поредели, на них лишь появились проплешины.
Валя взяла в руки фото, сделанное за пару месяцев до того, как сын… погиб? Нет, по новой версии, убежал от нее и упал в канализационный колодец. На ней Сюся и Анюся вдвоем. Стоят, держась за руки. Дочка улыбается, щеки чуть ли не на плечах лежат. Сын сурово смотрит исподлобья. Худой и длинный, уши большие, рот до ушей. Совсем на сестру не похожий… На первый взгляд. Да и на второй. Комплекция, масть, черты лица… И все же Сюся и Анюся чем-то друг друга напоминали. Сходство было едва заметным, но именно сейчас Валя его уловила.
Как и похожесть Аллигатора на того мальчика, что кусал до крови ее соски, отрывал головы куклам сестры и крылья мухам, бил сверстников. У Вали не осталось сомнений в том, что в дом Ксюши сегодня явился ее сын. Уже не худой, а мускулистый, не просто неказистый, а уродливый из-за тату, не лопочущий нечто невразумительное, а говорящий чисто и грамотно, не психованный, а выдержанный…
Это он, ее Анюся!
Из глаз Вали брызнули слезы. Обливаясь ими, она бросилась к скрипке, схватила ее, пристроила кое-как, смычок схватила, точно поварешку, но заиграла так, как не играла двадцать с лишним лет…
Нет, не хорошо. Пожалуй, ужасно. Но музыка, что рождалась сейчас, соответствовала душевному состоянию Валентины. Можно сказать, ее рвало нотами.
Она играла недолго, минут пять. Чередовала отрывки из известных произведений с импровизацией, пока не услышала стук в дверь. Колотили так, что дрожали стены.
Валентина положила инструмент на диван и направилась в прихожую. Прежде чем открыть, посмотрела в глазок. Увидела соседку. Это была мама Митюши. Муж от нее ушел давно, она осталась одна со своим дурковатым и уже не беспроблемным сыном и вечно пребывала на грани нервного срыва.
— Валя, имей совесть! — возопила она, когда ей открыли дверь. — Пиликаешь среди ночи!
— Извини, Таня, — так ее звали. — Я прекратила, больше не буду.
— И Митюша уже проснулся! — Дурачок был жив, вполне здоров и так же ласков. Вот только ластился он к девочкам, девушкам и женщинам уже не просто так. Любил пощупать их. Хватал за все, но особое предпочтение отдавал груди.
— Я уже извинилась.
Она собралась закрыть дверь, но Таня ее придержала.
— У тебя скоро день рождения вроде?
— Сегодня. Если еще нет полуночи.
— Ой, извини… Поздравляю.
— Спасибо.
— А почему ты дома одна?
— Отмечала у дочери. Приехала только что.
— Как Ксюша?
— Отлично. Счастлива в браке.
— Что-то не приезжает к тебе совсем…
— Да, все больше я к ней.
— А бабки у подъезда говорят, она с тобой не общается. Как и старший сын. Врут?
— Врут.
И захлопнула-таки дверь.
У Валентины с соседями были весьма прохладные отношения. Но бесконфликтные, что хорошо. Со старожилами все войны выиграла ее матушка, царство ей небесное! Жить через стенку с музыкантом, конечно, не так ужасно, как с тем, кто вечно делает ремонт, но тоже несладко. Спасало то, что стены толстые, кирпичные, а жили бы в панельном, Валю точно заклевали бы. А защитить ее некому: матушка скончалась, муж ушел…
Кстати, о муже. Она даже не знала, жив ли он. Алименты он платил исправно. Минимальные, и все же. После похорон Андрюши несколько раз заходил, чтобы навестить дочь. Но на ее пятилетие был в последний раз. Валентина звонила ему, звала, и Паша обещал прийти как-нибудь, но этого так и не случилось.
Впервые за долгое время ей захотелось с ним связаться. Сказать, что сын жив.
Сомнений в том, что Аллигатор — это Андрюша, не осталось. И сейчас Валя прокручивала в памяти все то, что от него услышала: о люке, бомжах, скитаниях. Разве может ребенок, живя в таких условиях, стать нормальным человеком? Тем более такой, как Андрюша. Родной отец его считал исчадием ада и пророчил ему страшное будущее. Да и Валя, когда представляла его, содрогалась. Она представляла его маньяком или наемным убийцей. Допускала, что у него выявится психическая болезнь, которую нельзя диагностировать в раннем детском возрасте. Но сегодня перед ней предстал адекватный человек (если не считать этих кошмарных тату). Попал в подходящую для него среду? Нашел себе подобных? Или тех, кто смог его обуздать? Быть может, он не нуждался в материнской жалости и Вале нужно было позволять мужу его пороть?
