…И не найдешь ответов.
Снова захотелось играть на скрипке. Но дома нельзя. Татьяна снова прибежит.
Валентина схватила скрипку и смычок, положила в футляр и направилась в прихожую. Накинув пальто и обувшись, покинула квартиру.
Ей вспомнился тот день, когда Андрюша покалечил Митюшу. Валя точно так же спешила со скрипкой на улицу, желая поиграть спокойно. Кажется, тогда ее душа требовала Баха. И она могла его «запилить». Сейчас нет. Эти чертовы руки-крюки… Они не справятся! Но и не надо. Настроение другое. Поэтому Валентина сыграет Стравинского. Почему именно его? Кто знает? Уж точно не она. Валя давно перестала анализировать природу своих музыкальных желаний. Такие, как она, будто вечно беременные. Когда она носила Эдварда, хотела то погрызть немытую морковку, то понюхать краску. Нося близнецов, ела ягоды ведрами. Буквально! Паша покупал на трассе клубнику или малину в тех объемах, что люди брали для варенья, Валя ее съедала, потом выблевывала. Слово плохое, некрасивое, но характеризующее процесс. Она именно блевала ягодами. Они летели во все стороны, не попадая в унитаз, и это было отвратительно. Но, очистив желудок, Валя снова за них принималась. Могла еще и черным хлебом ягодку закусить. С майонезом. Беременные… они такие. Непредсказуемые.
…Валентина, выйдя из подъезда, сразу направилась к скверу. Тому самому…
За двадцать пять лет он мало изменился. Что странно. Москва совсем другая стала, их район особенно — раньше был не совсем центр, а теперь почти он. А сквер, где Валя еще девочкой сидела на лавке после выступления в детском театре, так и остался прежним. Нет, ясно, что лавки поменяли, как и урны, и на тумбе не афиши, а реклама крутого бренда, еще и светящаяся в темноте, и все же…
Именно у нее Валентина встала, чтобы поиграть. Как тогда…
Дождь не шел, и не было необходимости в крыше, но она выбрала место не потому, что боялась промокнуть.
Валентина шла по своим следам. Занесенным, как ей казалось, пеплом сгоревшего прошлого.
Она сыграла Стравинского. Отрывок из «Петрушки». Тот, что помнила. Потом просто рвала струны отвратительной импровизацией. Благо что в сквере не было людей. Они закидали бы ее тухлыми яйцами. Но Валентине полегчало.
Она готова была возвращаться домой, но решила дойти до того люка, в который упал ее сын. Валя поняла, где он. Тело мальчика, который, как теперь ясно, не был Андрюшей, нашли неподалеку.
Валентина дошла до него, минуя тот столб, о который был разбит футляр, подаренный бабушкой. На улице ни души. Район спокойный. И всегда был таким. Поэтому странно представить, что в нем обитали бомжи. Наверное, они и сейчас где-то гнездятся, раз есть места для комфортного ночлега.
Вот и люк. И что удивительно — открытый. «Блин» лежит рядом. Значит, кто-то из бездомных обитает там, в канализационном колодце, и сейчас просто… отошел по делам?
Валя встала на краю и заглянула внутрь. Ничего не видно. Темно. И пахнет не очень. Собралась уже уйти, как вдруг…
Нет, этого не может быть! Какой-то страшный сон… Но наяву! Валю кто-то хватает и толкает…
В черную дыру!
Она чувствует не только грубое прикосновение, давление, боль в плечах, за которые ее схватили, но и запах. Приятный, не бомжацкий. И слышит смех. Короткий, сдавленный…
Тот, кто решил столкнуть ее, веселился. Он был доволен тем, что делает.
Валя и хотела бы оказать сопротивление, но не успела ничего сделать. Разве попытаться ухватиться за что-то, после того как ее столкнули. Но увы…
Она рухнула вниз.
Хрустнули кости. И футляр, расколовшись, раскрылся. Валя увидела Светку. Как? Ведь в колодце было темно…
Быть может, ей это привиделось?
Потом боль пронзила все тело. Валя решила, что умирает, но ее затянуло не в белый коридор, а в ту же самую черную дыру…
Из одной — в другую.
Часть вторая
Глава 1
Аркаша не врал другу детства Вовчику, у него на самом деле была девушка. Можно сказать, невеста.
Майя Алабадзе.
Он думал, ее назвали в честь Плисецкой, потому что девушка происходила из балетной династии. Но оказалось, грузинская у Майи только фамилия (отцовская, и он был далек от танцев), а все ее знаменитые предки — греки. И так повелось, что детей называли в честь древних богов и богинь. Основатель династии, дед Аркашиной невесты, к примеру, Адонисом был. Но он взял себе псевдоним, поскольку имел весьма неблагозвучное имя. Зато свою дочь назвал уже божественно — Афродитой. Хотя согласно мифологии Адонис и Афродита являлись любовниками, и Яворский на месте молодого отца нарек бы малышку иначе.
Майей, согласно древнегреческому эпосу, звалась мать Гермеса. Она слыла самой красивой из сестер-плеяд и сына своего родила от самого Зевса. Но реальная Майя внешность имела весьма посредственную. И у мужчин успеха не имела. О богах она и не мечтала, но заполучила, можно сказать, небожителя, иначе говоря, звезду классической сцены Яворского.
Аркадий не сразу ее рассмотрел. Балерины ему никогда не нравились. Казались похожими: все худые, жилистые, с прямыми спинами, вывороченными ступнями, гладкими прическами. Они и красились на один манер: стрелки, румяна, четкие губы, как будто поджатые. Не только на сцене, вне ее тоже.
Когда он выступал в Испании с серией концертов, одна часть представления была посвящена Энрике Гранадосу. Тот был известным композитором и пианистом. И гений Яворский исполнял его произведения на скрипке. Чтобы подчеркнуть необычность выступления, продюсер решил выпустить на сцену балерин, которые порхали бы по ней под прекрасную музыку знаменитого испанца, воплощая ее, точнее, олицетворяя ноты, танцовщиц было семь…
Среди них и Майя.
После премьерного концерта, естественно, аншлагового, был устроен банкет. На нем и балерины присутствовали. И все подходили к Аркаше, можно сказать, кружили, как и на сцене, но ему казалось, что это одна и та же женщина с ним заговаривает. Хотя Майя только однажды выразила свое восхищение его талантом и ушла в тень. Она безнадежно влюбилась в него еще на репетиции. Именно в талант, а уже потом во все остальное. Аркаша же выделил Майю через две недели и шесть концертов. Очередной банкет, те же лица. Яворский стоял над пирожными «паштейш» и пускал слюни. Одно он уже съел, хотелось еще, но как себе позволить, если они такие калорийные?
И тут подошла балерина (он не помнил их имен), невзрачная, зато самая большеносая, навалила себе на тарелку несколько штук, взяла фужер брюта и отправилась к креслу. Усевшись, стала поедать их. Одно за одним. Она не откусывала пирожные, а закидывала в рот целиком. Да, пирожные были небольшими, но все же. А эта дюймовочка, на острых коленках которой тарелка смотрелась как блюдо, заглатывала десерт размером с марокканский мандарин, будто это фисташка, запивала глотком шампанского и продолжала пищевую вакханалию. Другие ее коллеги салат да шпинат клевали, каждую травинку считали, чтобы не дай бог не поправиться, а эта уплетала себе сласти и в ус не дула…
